Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Голубое небо. Теплое утреннее солнце. Пустынная дорога, белеющая в темно-зеленом лесу. Часа через два кучер наш стал заметно нервничать. Он то и дело останавливал двуколку, прислушивался; если попадался нам кто-нибудь из едущих навстречу, расспрашивал, не видели ли они чего подозрительного. Встречался путник — он провожал его долгим настороженным взглядом, а потом отзывался о нем с неизменным осуждением. Вальтер подсмеивался над стариком, но и сам вовсе не был спокоен — судя по тому, как он внимательно всматривался вдаль и тоже, склонив голову, прислушивался к лесу.

Ничего! Ничего, кроме упоительной, почти заколдованной тишины.

Через четыре часа пути, около двенадцати, мы прибыли на место. Нас ждало разочарование: Рембрандта вывезли отсюда уже несколько месяцев назад. И еще одно: управляющий тоже уехал. Так что благородным спасателям не приходилось рассчитывать на достойный прием. Один лишь супчик да разогретая телятина. Не лучистое бордо, а наше перегревшееся пиво. Нам тут вообще не очень-то были рады. Так что часа через два, под палящим солнцем, мы тронулись в обратный путь. Кучер наш тоже лишь пожал с недоумением плечами, встретив столь негостеприимный прием.

Однако Вальтер не унывал. В это время дня все, как правило, спят, так что с нами ничего не случится.

Бесконечная, унылая дорога назад. Вдруг из лесу свист. Наконец-то!

Не то. Какой-то молодой охотник свистел своей собаке.

Простите, не здесь ли главная ставка банды?

Он покачал головой:

У нас все спокойно.

Задолго до захода солнца мы были уже в Митаве. Немного усталые, но довольные. Свой подвиг мы отметили так, что на следующий день у меня сильно болела голова. Прелестная Сузи еще долго посмеивалась над нашим геройством.

И на этом примере я мог убедиться, что история по большей части состоит из слухов. А истина выглядит всегда по-другому.

Социализм в Митаву так и не пришел. Однажды утром зазвонили колокола. Все переполошились: это они! Враг наступает на город!

Колокола, однако, сзывали на погребение.

Я работал. Переводил. И писал письма: Брюсову и Белому — в Москву; Блоку, Иванову, Сологубу и Ремизову — в Петербург.

Блок с большой теплотой отзывался обо мне в письмах к своей матери. Однако Белому он писал обо мне с издевкой: мол, какой-то идиот засел в Митаве и заваливает его своими дурацкими почтовыми открытками. «Сегодня пришла уже сорок девятая!» На самом деле это означало, что я к тому времени перевел уже сорок девятое стихотворение из «Стихов о Прекрасной Даме».

Тогда я очень много читал. Корфиц Хольм, благодетель, прислал мне из Мюнхена Гамсуна. И мне сразу стало понятно, как надо писать прозу.

Тогда-то я встретил Рудольфа Грюна. Он был младшим братом одного моего школьного товарища. Но если тот был педант и молчун, то этот — пройдоха и весельчак. Мне кажется, встретились мы как-то случайно, но он вцепился в меня мертвой хваткой. Я должен был рассказывать ему о Германии, о Теодоре Лессинге и его докладах, о заграничных литераторах и поэтах. Я должен был читать ему свои стихи, пронизанные патетикой, и те из них, что были насыщены словами типа «свобода», произвели на него особенно сильное впечатление.

Так как он еще не имел досуга задуматься о будущей профессии, то под влиянием наших разговоров у него возникла мысль сделаться издателем. Вероятно, он увидел во мне хорошую стартовую лошадку: славный парень из Прибалтики пишет стихи о свободе — да ведь это сенсация! Он предложил издать мои стихи.

Странным образом это предложение не вызвало во мне энтузиазма. На всякий случай я отдал ему двадцать стихотворений, в основном любовных, но было среди них и несколько с левыми лозунгами, если не красными, то вполне розовыми. Эту маленькую тетрадь я назвал скромно: «Свет и тени». Большую, с названием «Стройное пламя», я предназначал для С. Фишера, который был моим фаворитом среди издателей, потому что у него печатались Франц Хессель и Рихард Демель. Демель даже замолвил за меня несколько слов перед ним. Но Фишер рукопись мою отклонил — и был прав.

Иоганнес Вальтер сделал рисунок, который Грюн выпросил для обложки. И вот настает день, когда я получаю не что-нибудь, а верстку!

Я думаю, первая корректура в жизни каждого поэта — событие! С этими листками невозможно расстаться. Ради них забываешь о долгожданном свидании с самой очаровательной девушкой. И какое бы счастье ни свалилось на тебя в дальнейшей твоей жизни, с этим первым переживанием не сравнится ничто.

Какое наслаждение — ползать карандашом по этим длинным грязноватым листкам с собственным текстом! Под самыми замысловатыми предлогами ищешь встреч со знакомыми и друзьями, чтобы только невзначай подсунуть им свою ненаглядную красоту — верстку.

И чего только при этом себе не выдумываешь, чтобы все поправить и изменить! Ничего не должно остаться банального — ни слова, все должно быть ново и по-сумасшедшему оригинально! А что при этом не обращаешь никакого внимания на действительные опечатки наборщика — так до того ли? Вещь известная.