Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

О, если б знали вы, какая мука Скрывать от вас, что я люблю…

Отец повел себя благородно, он только спросил, на какой срок я предполагаю отбыть, и узнав, что недели на четыре, выдал мне сто рублей.

Сейчас кажется, что это мало, но тогда это соответствовало двумстам шестнадцати маркам и составляло изрядную сумму. Мне ее вполне должно было хватить, тем более что я не собирался жить в гостинице да и вообще был не слишком избалован. Единственной роскошью, которую я себе иногда позволял, были книги и… галстуки, но что тогда стоили галстуки! А что до книг, то почти делом чести считалось, одалживая, их не возвращать, а если уж и покупать, то за полцены у букинистов.

В старый кожаный чемодан, которым пользовался, вероятно, еще мой дедушка, я погрузил свои рукописи — стопку тетрадей с полутысячей стихотворных переводов с русского, а также собственные стихи, несколько экземпляров моей книги «Свет и тени» — на подарки; кроме того, второй мой, темный, костюм, кое-какое белье и… лаковые туфли; ибо без лаковых туфель в ту пору обойтись было нельзя. Но потом, когда я возвращался домой из Петербурга, я вынужден был позаимствовать еще один чемодан — таким количеством книг я разжился.

После обеда я выехал местным поездом в Ригу, а оттуда под вечер скорым поездом в Петербург. Вторым классом, что я посчитал приемлемым для себя.

В серых сумерках раннего мартовского утра я прибыл. Важнейшие для меня вокзалы — Варшавский и Балтийский — находились, к несчастью, далеко от центра. Туда я попал лишь после получаса езды на маленьких уютных санях. Мой школьный товарищ, Пауль Штельмахер, который уже второй семестр как посещал занятия в академии, принял меня у себя. Он занимал меблированную комнату, в которой я мог жить, не оплачивая завтрак. Большой отрадой была возможность помыться, потому как после двенадцати часов пути я был не очень-то чист, хотя русские железнодорожные вагоны отапливались не углем, а дровами.

В Гатчине, за час до Петербурга, то есть еще среди ночи, поезд взяла штурмом целая орда татар, предлагавших горячий кофе и пирожки с мясом, рыбой и рисом. Эти славные татары с их гортанным акцентом, ароматнейшим кофе и нежным печеньем навсегда остались в моей памяти как самый замечательный пролог к моему первому, начинавшемуся дню в Петербурге.

Санкт-Петербург! Разве смогу я когда-нибудь без придыхания и восхищения произнести твое имя! Такие вроде бы скучные, но по-своему великолепные казарменные кварталы твои влекут к центру, а там: желтоватые дворцы в стиле ампир; многочисленные каналы, которые дали тебе прозвище Северной Венеции; Казанский собор, эта греза из малахита, золота и гранита; Исаакиевский собор, этот в камень обращенный Грааль; величественный Зимний дворец на огромной площади, гранитные набережные с их дворцами, меж которыми многоводная Нева, питаемая многими большими озерами, величаво и равнодушно стремит свои серые волны в Балтийское море. Вспоминаю золотой шпиль Адмиралтейства; покрытый деревянным настилом Невский проспект, по которому коляски могут ездить в десять рядов; веселые острова в дельте Невы, сей летний рай горожан; твои большие сады, особенно живописйейший Летний сад, усыпанный детьми и их воспитательницами. И меня, как других, переполняет память твоя: здесь на берегу Мойки умер Александр Пушкин; здесь, преследуемый полуреальными призраками, бродил по твоим улицам Гоголь; из того вон окна, морща лоб, взирал на мир Лесков, ужасаясь несправедливостям этого мира; здесь сражался с клубком видений Достоевский, а у той вон темной подворотни Тургенев выбросил по ошибке листок, на котором нацарапал свое гениальное стихотворение. Петербург! Тебя упрекают в том, что ты самый продуваемый город мира, но ведь то восточные ветры, что дуют со священных ладожских обетований.

Петербург, окно в Европу, прорубленное стальной волей неукротимого владыки! На его гранитном постаменте несется вперед Медный всадник, не обращая никакого внимания на змею, извивающуюся под копытами его коня, и указует сильной рукой на Запад. И каждой весной его опаляет благоухание сирени. Петербург, создание человеческого духа, призрачный град с белыми ночами под белесым северным небом и склизкими ноябрьскими ночами, когда умирают не призраки, а бедные люди; я не знаю другого места на земле, которое и самому упертому упрямцу могло бы доказать, что бытие наше состоит не из одной лишь жалкой реальности, но что между Здесь и Там простираются волны Неизведанного.

Итак, я в Петербурге. Куда же первым делом направлю стопы? Куда же еще, как не к Александру Блоку?

Крайности. Поэт Александр Блок жил в казарме. Его отчим был полковником лейб-гренадеров. Пришлось произнести имя поэта часовому мрачного вида, который и указал на окна второго этажа.

Время послеобеденное. Меня ждали. Блок занимал небольшую квартирку, которая была отделена от апартаментов полковника.