Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

А месяца через два — дело было после смерти Анненского — поползли слухи. Ну, слухи они и есть слухи. Они приходят и уходят, и одному Богу известно, что от них остается.

Мировая история может выглядеть иной раз как одна мировая сплетня. Ради соблазнения какой-нибудь самочки иной раз вздымаются слухи, похожие на оперение гордого павлина. А потом они уходят в прошлое, развеиваясь как дым.

Но иногда слухи обретают собственную власть. И тогда бывает скверно.

Один из наших сотрудников, великий портретист Александр Яковлевич Головин, писавший также декорации для сцены и располагавший огромной мастерской под самой крышей Мариинки, петербургского оперного театра, решил создать групповой портрет ведущих сотрудников «Аполлона». Предварительная работа началась с того, что по десять— двенадцать поэтов приходили по вечерам к нему, предоставляя художнику возможность поначалу просто вглядеться в их лица, поразмышлять над будущей композицией.

Как-то вечером, вскоре после отвратительной сцены в доме Лидии Брюлловой, я сидел со Зноско-Боровским в «Славянском базаре». После сеанса у Головина мы с ним собирались еще поехать к Маковскому обсудить один из ближайших номеров «Аполлона», который должен был быть посвящен исключительно немецкой литературе. Работы Шницлера и Гауптмана я уже получил; Гофмансталю, Борхардту, Гундольфу и Эрнсту Хардту следовало еще послать приглашения. Зноско пошел позвонить Маковскому, чтобы узнать, вернулся ли тот от Головина домой; когда Зноско снова подошел к нашему столику, на нем не было лица. Произошло что-то ужасное. Максимилиан Волошин дал пощечину Гумилеву. Мы должны были срочно ехать к Маковскому.

Сергей Маковский был вне себя. Он рассказал, что тот и другой вместе со всеми встретились у Головина. Художника куда-то вызвали, и все разбрелись пока по его просторной мастерской. Он, Маковский, прохаживался с Волошиным, который как-то тяжко дышал. И вот, когда они поравнялись с Гумилевым, который стоя разговаривал с кем-то, Макс неожиданно подскочил к Гумми и дважды с силой ударил его по лицу. Гумилев был взбешен, дуэли не избежать.

Я испугался, потому что, в отличие от других, я-то знал, в чем тут причина. То была месть Дмитриевой. Она наверняка пожаловалась своему другу Волошину, который, похоже, был с нею все еще тесно связан, и Волошин, имевший еще с лета зуб на Гумилева, теперь не сдержался.

Но пока еще никто, кроме меня, не знал, что этот скандал произошел в тени соблазнительной, но болезненной Черубины де Габриак. Должен ли я был молчать об этом?

Однако мне нельзя было говорить, я хоть и случайно вляпался в эту паутину, сотканную печальной красивостью и озлобленными призраками, но дал слово молчать.

Гумилев попросил Кузмина и Зноско быть его секундантами. Секундантами Волошина стали граф Алексей Толстой и князь Шервашидзе, ученик Головина, художник, график и театральный деятель. Секунданты долго совещались, потому что ничего не могли понять в этом деле. Ясно было одно: должно быть, замешана женщина; многие знали о том, что случилось летом в Крыму. Но все попытки остудить пыл Гумилева кончились ничем. Он кипел и жаждал крови противника.

Слава Богу, на дуэли не произошло самого страшного; единственной жертвой оказалась галоша, забытая на поле боя. Но противники расстались непримиренными.

Зноско и Кузмин подробно поведали мне о всех фазах инцидента. Имя Черубины де Габриак при этом не было произнесено. (Оно и не могло быть произнесено, потому что Волошин молчал.)

Но однажды Кузмин отвел меня в сторонку и спросил, знаю ли я, кто такая Черубина де Габриак. Я ответил, что знаю, но обещал молчать. И тогда он спокойным тоном спросил, буду ли я и дальше молчать, если он мне откроет, что стихи Черубины сочиняла Дмитриева по инициативе Волошина и в соавторстве с ним.

Я сказал ему, что дело зашло так далеко, что мне, пожалуй, и впрямь пора прекратить эту игру, чтобы избежать новых трагедий. Пусть он позвонит Дмитриевой и передаст от меня, что дело раскрыто и что ей надо не мешкая пойти к Маковскому и самой ему все рассказать.

Кузмин отправился сначала к Маковскому и только после этого позвонил Дмитриевой. И та в панике побежала к Маковскому и исповедалась перед ним. После этого она исчезла из Петербурга. Перевелась куда-то в провинцию, и никто не знал куда.

А месяц спустя в «Аполлоне» появилась — с красивыми виньетками Евгения Лансере и с сопроводительными славословиями — подборка блаженной памяти Черубины де Габриак, вскружившей голову целой редакции и ставшей опасным символом умирающего символизма.

Зачем Максимилиан Волошин, поэт и оккультист, произвел на свет этот несчастный трюк, так никогда и не прояснилось. Однако поэтесса Марина Цветаева годы спустя как-то призналась, что Волошин долгое время приставал и к ней, соблазняя затеять подобную же игру с Брюсовым. Глубинные мотивы и в этом случае остались непроясненными. Искусство ради искусства. Игра ради игры.

Наши отношения с Волошиным стали прохладнее, однако же он до самого конца оставался связанным с «Аполлоном».