Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Он, долгое время не получая от меня никаких известий, на какой-то премьере в Немецком театре подошел к Фольмёллеру и заговорил с ним о моем письме. На что Фольмёллер будто бы отрезал: «Господин фон Гюнтер вмешивается в дела, которые его не касаются», — и повернулся к нему спиной. Ну, и Эрих Райе принялся меня в письме укорять, будто я его в чем-то обманул.

Я возражал в том духе, что старался, мол, ради него самого и его издательства, зная, что у Фольмёллера возникли расхождения с С. Фишером, в чем он мне сам недвусмысленно признавался. Кроме того, я знаю, что он не кокетничает больше с «Инзелем» после провала «Виланда» и театральной адаптации «Мадам Д'Ора» Иоганнеса В. Йензена, которая стала самым большим театральным скандалом в карьере Рейнхардта.

Однако Эрих Райе чувствовал себя настолько обиженным и оскорбленным, что разрядил всю свою ярость на мне, а поскольку я и сам был тонкокож и вспыльчив, то разрыва было не избежать. Позднее выяснилось, правда, что понадобилась целая цепь случайных обстоятельств, чтобы так накалить произошедшую в Немецком театре сцену — Фольмёллер, разъярившийся из-за совсем других лиц, просто отвел душу на Райсе. Que faire? Я утратил симпатии Эриха Райса и не стал ничего восстанавливать в на-

Что делать? (фр.).

ших отношениях, потому что и сам на него разозлился. И в отношениях с Фольмёллером мне долгие годы не удавалось растопить лед взаимного недоверия.

Эрих Райе, впрочем, не слишком долго переживал из-за крушения своих надежд, связанных с Фольмёллером, ибо вскоре Альфред Керр прислал ему нацарапанные — нарочно — на телеграфном формуляре первые вирши Клабунда, что повело к отношениям, увенчавшимся книгой стихов «Клабунд, заре навстречу! От серых будней прочь» и подарившим Эриху Райсу великолепного автора.

Но для меня в моем митавском заточении все это было одной длящейся катастрофой, неким банкротством. Поскольку Пауль Кайзерлинг снова отбыл для продолжения учебы в Германию, я остался совершенно один и не знал толком, что же мне теперь делать.

Как жить дальше? Как обеспечивать мать? Ей я, конечно, ничего не сказал, но потом выяснилось, что она подозревала о моих муках.

Однажды меня пригласила на чай сестра моего юного приятеля Константина Кузмина-Караваева, который учился в Петербурге на юриста. Она была учительницей в женской гимназии в Митаве и хотела познакомить меня со своей директрисой. Так произошла моя встреча с княгиней Анастасией Грузинской из старинного рода правителей Грузии, восходящего, по преданию, к царю Соломону.

В Париже она виделась с Мережковскими, и Татьяна Гиппиус, прелестная Тата, видимо, рассказала ей обо мне. И поэтому ей захотелось со мной познакомиться. Характерно, что Зинаида Гиппиус, эта злюка, в мемуарах своих о княгине Грузинской пишет с неизменной и особенной теплотой.

В то время я старался изысканно одеваться, играя роль признанного homme de lettres, что всегда производило впечатление на новых людей. Разговор коснулся Данте, и я принялся отстаивать какую-то экстравагантную теорию.

Человека литературы, литератора (фр.).

Но тут в спор вступила княгиня, и к своему ужасу я убедился в том, что она знает гораздо больше меня. Однако признаться в этом мне никак не хотелось, и я, полагаясь на свою диалектическую сноровку, затеял какое-то литературное препирательство, в котором явно проиграл.

Но каково же мне было, когда княгиня вовсе не стала торжествовать победу, но с милейшей улыбкой заявила, что обожает подобные беседы, а кроме того, с Данте связано еще много нерешенных проблем, и вполне возможно, что правым окажусь я.

Княгиня Анастасия Николаевна Грузинская, дочь генерал-губернатора Белоруссии, хоть и возглавляла уже с полгода Митавскую гимназию, но не имела в прошлом никакого опыта в системе образования. Она была чуть выше среднего роста, довольно полная, у нее были пышные каштановые волосы, очень живые серо-голубые глаза, и ее большое, хороших пропорций лицо дышало мудрой приветливостью. Так как она всегда одевалась подчеркнуто строго, то производила впечатление дамы старше своих тридцати лет. На свою внешность она не обращала никакого внимания, почти никогда не носила колец, не пользовалась ни пудрой, ни помадой, ни духами. Быстрая в своих движениях, она в то же время держалась удивительно недвижно и прямо, когда сидела. У нее был симпатичный, довольно высокий голос; смеялась она часто, хотя и негромко. Говорила она очень быстро, торопливо, почти нервно, часто поправляла пенсне и всегда смотрела на того, с кем говорит. Она обладала на редкость разносторонним образованием, но, несмотря на глубокие знания предмета, никогда не навязывала своего мнения.

О моих петербургских друзьях она отзывалась с легкой насмешкой, и меня поразило, насколько она в курсе всех петербургских дел.