Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Со всех сторон меня уверяли в том, что я поэт, и я сам в это верил, но писал в ящик стола, потому что не находил издателя. Время от времени случались успехи, это верно, но они никогда не давали того, что обещали. Я походил на колокол, забытый на пыльной колокольне, устало беседующий с одними летучими мышами.

Не думаю, чтобы мне когда-либо приходило на ум прекратить начатое, не припомню, чтобы я кокетничал с изъявлениями своей слабости, но внутренне я как-то явно одрях и довольно бесцельно проживал себе день за днем. Ночь за ночью.

Совсем завянуть не давала мне моя труппа. Скоморовский, мой герой, женился на малышкеинженю Анне Юргенс. Мой петербургский приятель студент Костя Кузмин-Караваев находился как раз в Митаве и не упустил возможности меня озадачить: мне было поручено инсценировать какую-нибудь пьесу для вечера петербургских

студентов в русском клубе. Я выбрал одноактную пьесу Гумилева «Дон Жуан в Египте», напечатанную в его сборнике стихотворений «Чужое небо», который выпустил «Аполлон»: четыре действующих лица, одна декорация. Очень удобно, хотя и не лишено подвоха, ибо пьеса была написана рифмованным стихом. Однако я недаром тренировал свою труппу все эти годы: сладили мы и с этими самыми рифмами, пусть и ценой двенадцати с лишним репетиций.

Подопечные мои утверждали, что работа с актером стала с моей стороны строже и методичнее, не так произвольна и чисто интуитивна, как раньше. Меня труднее стало в чем-нибудь переубедить. Может, сказалась игровая с виду, но на деле-то жесткая выучка Мейерхольда? Это он учил меня при всем гоццианском разгуле твердо держать вожжи в руках. Не пренебрегать ни одним мотивом, но, напротив, умными повторениями закреплять его в рефрене.

В начале января 1913 года в русском клубе «Кружок» была сыграна эта веселая, легкая, полная поэзии пьеса — и никому, кроме нас, она не понравилась. Все только подивились, зачем это я выбрал этакий едва-ли-не-водевиль, когда так много есть глубокомысленных, на русский лад, драм, к коим всегда тяготеет русская публика: старая песенка о меланхоличной русской душе. Но на самом-то деле русские совсем не такие. И я без внимания оставил все эти наскоки. Кстати, то была премьера выбранной нами пьесы и, похоже, единственная до сих пор ее постановка на сцене.

Мой свояк Эрик Фельдман, честолюбивый латышский патриот, несмотря на свое швейцарское происхождение, предложил мне перевести пьесу Яна Райниса, этой местной национальной святыни. Я посмотрел ее постановку в Латвийском театре в Риге, так и не преодолев свой скепсис. Но Эрик с таким пылом уговаривал меня, что в конце концов все-таки уговорил и сам сделал для меня прозаический немецкий подстрочник этой пьесы, написанной белым стихом. Кое-как, не думаю, что слишком удачно, я сделал из этого немецкие вирши. Эрих Райе, правда, собирался заняться распространением этой пьесы, но сначала помешала война, а потом сам автор купил у меня права на немецкий перевод своего произведения.

Все это, как и дружба моя с латышским поэтом Вольдемаром Дамбергом, а также инсценировка небольшого водевиля в русском клубе, сделало меня в глазах моих соотечественников, немецких балтийцев, фигурой еще более сомнительной, чем раньше; они рассматривали такие вещи едва ли не как предательство немецких интересов. Но меня это мало заботило, я шел своим путем, не обращая внимания на пересуды. Потом говорили, что совсем юные немцы-прибалты будто бы видели во мне в то время чуть ли не своего авангардистского лидера и мастера, а один начинающий поэт из выпускного класса гимназии — ставший впоследствии знаменитостью и моим врагом — прославлял меня в своих виршах как прибалтийского Рильке, каковым я не был, конечно, и в помине, но такие уж представления существовали в провинции! Я же этого не замечал. Напротив, чувствовал себя в Митаве в полном одиночестве и хотел бы видеть вокруг себя людей помоложе, потому как небольшое дружеское участие многое может значить для душевного благополучия.

Время было темное. С началом Балканских войн обозначился тогда первый срыв Европы в настоящее варварство.

Я был настолько аполитичен, что первое время не желал и знать обо всех совершающихся в мире безобразиях и даже прекратил выписывать митавскую газету. И хотя мне не хочется щеголять здесь пацифистскими фразами, все же не могу не признаться, что ни прежде, ни теперь я не вижу смысла в утверждении, что война — это «продолжение дип-^ ломатии другими средствами». Иногда мне кажется, чт< война, к сожалению, не отделима от жизни людей, иб слишком много находится среди них таких, кто считафг войну «матерью всех вещей» — высказывание, смысл которого я никогда не мог понять и никогда уже не пойму. Д^я меня война есть лишь соскальзывание человечества в бездну низких, бездуховных инстинктов чисто зоологического свойства, и никто не убедит меня в том, что обе войны, которые я пережил, были необходимы.