Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Из авторов более новых я предложил Макса Мелла, Ганса Кароссу, Феликса Брауна и Франца Верфеля; но вот крикливые экспрессионисты казались мне в таком подборе неуместными. Мут, со своей стороны, назвал Иоганнеса Райнхарда Зорге, который только что издал у Фишера своего «Нищего». Зорге недавно крестился и находился под особым покровительством Мута. И мне он казался очень одаренным человеком, особую радость доставляла его католическая принадлежность, так как Зорге был и драматургом тоже. На таких поэтов должен был опираться новый театр; их-то мы и хотели объединить.

Все публикации, за исключением, конечно, немецких, должны были выходить на двух языках. Переводчиков хватало: Хейзелер, Альберти, граф Пауль Кайзерлинг, Франц Блей.

— Блей, этот эротоман? — недовольно поморщил лоб Мут, так что принудил меня к страстной защитительной речи.

На другой день я получил издательский договор, который в самом деле обещал мне твердую почву под ногами в роли одного из ведущих организаторов немецкой поэтической жизни.

Третья хорошая новость пришла от Мюллера. Когда я ему стал, с некоторым смущением, рассказывать о возникших трудностях и задержках с нашим проектом, он прервал меня, решительно заявив, что не желает больше ждать петербуржцев, которые, очевидно, сами не знают, чего хотят. Он предлагает мне начать без них. А именно: с Пушкина. Когда эти трусы увидят, что мы отлично справляемся и без них, они все повылезают из своих щелей — важно только зацепить их за их национальное чувство. Я хоть и не был уверен в правильности его метода, но понимал, что великий князь меня рано или поздно поддержит, тем более что Мюллер выразил готовность издать еще один том его сочинений. Если с изданием великого князя обойдется без нареканий, то сдвинется с мертвой точки и все предприятие в целом.

Когда я рассказал Мюллеру о «Корабле», он выразил сожаление, что поддался на уговоры своего редактора Эфраима Фриша и начал выпускать ежемесячный журнал «Новый Меркурий», который призван быть южнонемецким аналогом берлинского «Нового обозрения». Я, со своей стороны, посетовал на то, что тут пущено было в оборот в виде разменной монеты название журнала моего любимого Виланда. Однако Мюллер утешил меня: я со своими «корабельщиками» всегда могу присоединиться к чадам Меркурия. А что этого так и не произошло в дальнейшем, целиком лежит на совести Эфраима Фриша; и он, и его жена с большим недоверием относились ко всякой моей деятельности.

В декабре я поехал в Бранненбург, чтобы отдохнуть какое-то время у Хейзелера.

В его доме можно было полностью забыть о Германии и почувствовать себя совершенно как в Петербурге. Даже горничная, которую Хейзелеры привезли с собой из Петербурга, приветствовала меня по-русски, когда утром приносила горячую воду. На обед однажды подали «александровский пирог» — любимый пирог Александра III. И днем, и вечером сплошным потоком лились стихи. Рядом с домом Хейзелера построился и его друг, композитор и пианист Вальтер Лямпе, так что ежевечерне у нас была хорошая музыка. Заглядывал на огонек и Генри ван де Вельде, тоже друг Хейзелера, который перестроил ему его баварский дом и оформил много прекрасных книг в издательстве «Инзель»; и тогда хозяин читал нам обоим свой «Волшебный фонарь» — совершенно замечательную пьесу о царе Иване, которой мы хотели открыть наш «Корабль». Строгий педант бельгиец, воспитанный на французском театре, пытался нападать на нее, и я сражался с ним, как на дуэли, развивая свои тезисы о театре статуарном и театре динамичном, и, к удивлению автора, я в этих спорах явно одерживал верх.

Приезжал со своей женой, спокойной и утонченной голландкой Ханной, и Карл Вольфскель. Высокий, близорукий настолько, что почти ничего не видел, с густой бурой бородкой и длинными, растрепанными волосами, он напоминал мне многих русских, особенно Вячеслава Иванова: у него была такая же раскачивающаяся походка, и он тоже был необыкновенно памятлив на стихи и умен; то был один из самых глубоких и остроумных пророков, когда-либо встреченных мной в жизни. Непрерывно расхаживая во время разговора по комнате, он то и дело наталкивался на табуретки, всякий раз восклицая:

— Да сколько же у вас тут собачек, Генри?!

Говорил он с сильным дармштадтским акцентом и делал это с явным наслаждением, особенно когда читал стихи, которых знал уйму на всех языках. Его четырнадцатилетняя дочь, необыкновенная красавица, с визгом носилась вокруг дома, преследуемая своим ровесником — сыном Генри Эриком, славным, развитым мальчиком, который даже обыгрывал меня в шахматы.

Как-то утром последовал визит из соседнего имения: графиня Дегенфельд привезла с собой Гофмансталя и его жену. Они приехали покататься на лыжах и остались к завтраку, а потом к чаю, так что я провел со знаменитым поэтом немало часов. Поскольку мы с ним до этого уже обменивались письмами, у нас сразу же завязалась нескончаемая беседа.