Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Гофмансталь был среднего роста брюнет, изящно сложенный, с красивой головой и красивыми руками; однако речь его несколько портил грубоватый венский диалект, хотя сам он был не только приветлив, но как-то даже застенчив и почти робок. Свои не подлежащие обжалованию, сухие и деловитые приговоры он умел ронять с очаровательной куртуазностью. Умел он и слушать со вниманием и интересом, задавая умные наводящие вопросы, умел и посмеяться, как дитя.

Когда они вернулись с лыжной прогулки, я услужил ему и его жене Герти пушистыми домашними тапочками, привезенными из Петербурга, где они были последним криком, — я к таким вещам всегда был пристрастен. Гофмансталь только мельком, оценивающе, взглянул на меня и, кажется, сразу же во мне разобрался.

За столом я по его настоянию сел рядом с ним. Он выразил желание прочитать какую-нибудь мою пьесу. У меня ничего с собой не было, одни фрагменты. Он этого не одобрил. Защищаясь, я сказал, что длинные пьесы навевают на меня скуку, когда достигаешь середины и нужно последовательно и логично тянуть их до конца. Он покачал головой: нужно иметь мужество терпеть до конца.

Вспомните о борьбе Иакова с ангелом, — произнес он почти смущенно.

Я только постучал пальцами по столу.

Вы не согласны?

Согласен. Но я не знаю, ангел ли тот, с кем борешься, или…

Или?

Моя собственная глупость.

У него была странная, выразительная манера смотреть на собеседника как-то особенно тепло и в то же время с любопытством:

Ну, раз дело обстоит так, то вы свой путь найдете.

Нам с Генри, собственно, не составило труда уговорить

Гофмансталя сотрудничать с нами в «Корабле». Он обещал склонить к участию в журнале и барона фон Андриана, прекрасные стихи которого появились в «Листках для искусства». Поскольку он знал, что Генри был учеником Георге, то своих друзей, Рудольфа Александра Шрёдера и Рудольфа Борхардта, он не упомянул.

Рождественский вечер я провел в Мюнхене, в своем гостиничном номере, с крошечной елочкой, на которой горели две свечки. Хейзелерам я не хотел мешать, в такие вечера любящие сердца должны оставаться наедине друг с другом, без посторонних, чтобы лучше раскрыться друг другу. Я сидел у себя и писал письма маме, княгине и моему светлому хранителю-другу, патеру Лоттеру — и вовсе не чувствовал себя одиноко.

Мыслями своими я был уже в дороге. Гутенег написал мне, что будет 3 января вечером встречать меня в Дувре. Я уже предвкушал это свое лондонское приключение.

Предновогодние дни я снова провел у Хейзелеров. Я попросил Генри быть соредактором «Корабля», чтобы наши имена стояли рядом. Кроме того, я просил его принять участие и в осуществлении моих русских планов в издательстве Георга Мюллера.

Так наступил 1914 год.

2 января ночью я отправился из Мюнхена через Кёльн и Брюссель в Остенде, куда поезд прибыл с трехчасовым опозданием. Было уже совсем темно, когда маленький пароходик по бушующим волнам перевозил меня через пролив.

Едва наш кораблик причалил к пирсу в Дувре, на мой багаж набросился, осклабясь полусотней зубов, некто гориллообразный и побежал с ним наверх. Нагнал я его уже у таможни. Так как я не говорил по-английски и не мог сказать носильщику: «Вагон первого класса, для курящих», — то поднял палец одной руки вверх, а палец другой приложил ко рту. И он меня понял.

Гутенега, однако, не было видно. Зато вдоль поезда бегал мальчишка, размахивая телеграммой и выкрикивая какое-то имя, — как потом выяснилось, мое, но я не смог узнать его в британской транскрипции. Гутенег телегра-

фировал, что ему нездоровится, и поэтому он не сможет приехать в Дувр, но будет встречать меня на вокзале в Лондоне.

Голодный и смертельно усталый, я прибыл туда около полуночи. На всякий случай я не стал ничего есть на пароходе, а в поезде вагона-ресторана не оказалось.

Гутенег в мехах и цилиндре стоял на перроне.

Могу я где-нибудь перекусить?

В Лондоне все закрывается в двенадцать. Но я думаю, у нас ты что-нибудь получишь.

Хорбери Крешент. Бэйсуотер. Длинная дорога по ночному городу. Потом обычный лондонский дом на одну семью. Легкий запах брикета из камина. Мне отвели третий этаж. Из бутылки виски, стоявшей на письменном столе, я, мучась от жажды, налил себе большой стакан и залпом выпил. Тут на лестнице, позванивая маленькими бутылками швепса, показался Гутенег. Он взглянул на пустой стакан с изумлением.

Уважаю! — был его комментарий. И он повел меня на второй этаж.

В теплой, ярко освещенной комнате меня приветствовала молодая блондинка в черной юбке и белой блузке модного венского покроя. Она говорила по-английски, я на русский манер поцеловал ей руку. Три года назад я видел ее в ресторане Хиллера в Берлине, в тот день, когда дважды неожиданно сталкивался с Гутенегом.

С того момента, когда я в три часа ночи поднялся на третий этаж в свою просторную комнату, я погрузился в легенду, составившую целый пласт моей жизни, начала которой я еще не осознавал, конца которой еще не предвидел.