Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Недвижное ожидание того момента, когда дернется поплавок. Борьба с рыбой, пока она, гладкая, извивающаяся, серебристая, не окажется на дне лодки. Всякий раз небольшой триумф. От удочки, впрочем, я скоро отказался, — после того как меня, неумеху, сильно поранил ёрш своими острыми плавниками; рана долго не заживала. Зато как приятно было грести, скользить по воде, а потом приставать к берегу на острове под неодобрительный щебет обитателей тамошних гнезд.

Сам художник был человеком умным, несуетным, с ним интересно было поговорить. Несмотря на разницу в пятнадцать лет, у нас с ним возникла настоящая дружба, потому что он не корчил из себя взрослого и относился ко мне как к равному. Немудрено, что ему первому я рассказал о своих пьесах.

В конце каникул я один съездил на велосипеде в поместье одного моего школьного приятеля. Поездка эта чуть было не кончилась большими приключениями, потому тамошние сельские барышни вели себя с юными господами из города весьма вольно, а ночевки на сеновале посреди пахучего сена прямо-таки клонили к разного рода нежностям. Сердце мое трепетало, потому что была там некая Мила, что купалась нагишом в озере и поглядывала на меня с улыбкой…

Новое переживание ожидало меня в школе. И какое значительное!

Преемник нашего любимого учителя немецкого не любил читать вслух стихи. А как раз в них-το мы и нуждались. Класс к ним привык и не хотел без них обходиться. Тогда классный руководитель предложил нам самим читать стихи вслух. А выбрать стихи для чтения класс поручил мне.

Посыпались предложения от учеников. Предлагали не только стихи из учебников. Хотелось и чего-то новенького. Так что мне пришлось отправиться в книжный магазин.

Новенького там хватало. Имена, которые я никогда не слышал. Детлев фон Лилиенкрон, Рихард Демель, Отто Юлиус Бирбаум, князь Эмиль фон Шёнайх-Каролат, Цезар Фляйшлен, Карл Буссе. А в антологиях и того больше.

Странным образом мне больше всего приглянулась романтическая меланхолия князя. Сильное впечатление произвел также Демель. Лилиенкрон и Бирбаум также стали парадными номерами. «Танцую с женой», «Грядет музыка», особенно же этот поезд, на полной скорости сталкивающийся с другим! Я попробовал себя в артистического пошиба мелодекламации — и, глянь-ка, дело пошло! Класс слушал, затаив дыхание и развесив уши.

Остановись, остановись, остановись!

Навстречу поезд — очнись!

Бессознательно я отбивал ритм рукой. Пафос оправдывался содержанием.

Класс был доволен. Классный наставник от удовольствия потирал руки. Меня поощрили даже тем, что позволили прогалопировать на лошади перед куратором.

Но кое-что не получалось. Так, хромой бес судьбы подсунул мне в руки Мёрике. Неудача. Утешился с Ленау. Его «Почтарь» был наслаждением. Мёрике отправился пылиться в желтом шкафу.

«Двое» Демеля. Вслух читать это было нельзя. Но стихотворение волновало, оно мне нравилось. О том, что это было, так сказать, прикладное искусство, некое рукоделие, а не зрелая поэзия, я еще не догадывался.

Меня притягивали фанфары страсти, но потом, улегшись, они оставляли ощущение какой-то пустоты. Манила волынка меланхолии, но «Западно-восточный диван» Гёте…Чем-то он возвышался, а чем — я понять не мог.

Вообще — молодой Гёте… «Шиповник», «Когда мальчиком меня запирали…».

Но эти вещи класс не принимал. Ни наш, ни тот, что постарше. Кто же был прав?

Так прошел год. Заполненный не одними стихами, конечно. Они вообще были где-то сбоку. Шестнадцатилетнего юношу в первую очередь занимали совсем другие вещи.

В шестнадцать лет подражаешь двадцатилетним. Тогда это были студенты. У них были свои корпорации, где они дули пиво и дрались на рапирах. Нам хотелось того же.

Школьные объединения были запрещены. Но одно существовало тайно и называлось «Олимп». Там гимназисты вслух читали пьесы, распределив между собой роли, чтобы походило на настоящий спектакль. А потом пили пиво. И тыкали друг в друга настоящими рапирами. Поскольку «олимпийцы» никого к себе не принимали, мы основали «Минерву». Серебряный значок ферейна, сине-бело-зеленая лента, рапиры, кубки — откуда у нас на все это взялись деньги, для меня загадка. У нас даже был свой фехтовальный зал, который мы тайком сняли, и через некоторое

время я был признан «магистром рапиры». Мною и в самом деле это искусство было быстро освоено. Каждую субботу мы собирались в доме одного из самых активных «буршей». Его родители делали вид, что не знают, чем мы там занимаемся. Как и мой отец, который вообще-то не особенно одобрял проказы. А под конец там всегда выкатывался небольшой бочонок пива. Но в одиннадцать надо было идти по домам. А в двенадцать быть в постели.

Думаю, что я тогда в своем «буршевом раже» — а мы, ясное дело, знали наизусть все песни из студенческих сборников корпорантов — вербовал всех без разбору знакомых вступать в наши ряды.