Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Алексей Михайлович Ремизов, лет на десять старше меня, был чудесный писатель и чудак, каких видеть мне еще не приходилось… Маленький, тщедушный, заросший, неуклюжий, суетливый, он со своими сверлящими глазками, остреньким подбородком, маленькими ручками и ножками походил на ежа. Его привязанность к старым культам языческой Руси, его будто из фольклора прорастающее существование производили самое обаятельное впечатление. С его прозой, в которой пристальная реалистическая наблюдательность смешивается с самыми отрешенными снами, и до сих пор нечего сравнить. Человек он был нежный, чуткий, бесконечно ранимый, бежавший от раннего своего политиканства в причудливый мир сказок.

Серафима Павловна, его жена, почти ровесница, внушительная дама старинного литовского рода (Довгелло), была ему скорее как мать. Она сама вела хозяйство в их небольшой квартире из четырех комнаток на первом этаже и сама готовила. Прислужница приходила только днем для уборки. В то время слава Ремизова еще только-только начиналась, и я думаю, что им приходилось испытывать немалые трудности.

Хозяйство велось через пень-колоду, Ремизов писал, жена переводила; вставали поздно, а по вечерам дом был полон гостей, которые нередко засиживались за полночь: Сомов, Блоки, Василий Розанов, философ и публицист из реакционной газеты «Новое время», богоискатель, вдохновлявший свою теологию половым любопытством, тори, напичканный революционными инстинктами. В то время он был занят исследованиями египетских древностей. К сожалению, я так и не подобрал ключика к его смеси мнимой трезвенности и наигранного чудачества, а вот презанятнейший Ремизов меня просто завораживал.

Мне и сегодня смешно, как вспомню, сколько усилий я тогда приложил, чтобы убедить Ремизова в величии Стефана Георге. У них не могло быть ни одной точки соприкосновения, но из дружеского участия ко мне Ремизов честно пытался уступить моим настояниям. Десятилетия спустя, уже в эмиграции, он написал сердитую статью, в которой утверждал, что никакого Георге не существует вовсе, а его выдумал будто бы я; в этом его саркастическом, брызжущем остроумием сочинении было что-то от «Облаков» Аристофана.

У Ремизовых на Пасху я познакомился с Татьяной Гиппиус, младшей сестрой Зинаиды Гиппиус, красивой девушкой, начинающей художницей, которая незадолго до этого нарисовала портрет Блока, и я репродуцировал его в своей монографии о поэте. Она была свежим человеком, открытым всему живому и новому, человеком крепкой и радостной веры, своими разговорами о которой очень мне помогла. Я много раз посещал ее в большой квартире Мережковских. Они в то время были в Париже, а в их петербургской обители тем временем хозяйничали Тата и

Ната — Татьяна и Наталья Гиппиус, сестры. Обе они были самыми очаровательными и самыми жизнестойкими созданиями в Петербурге.

В этом сложном русском мире, с которым я бегло познакомился за восемь недель, было такое невероятное количество оттенков и нюансов, что я никак не мог составить себе цельного представления о русских. Я ведь имел дело по большей части с художниками, людьми во многих отношениях ненормальными, одержимыми. А насколько свойства художников могут отвечать за характерные черты какой-либо нации? Верлен был французом, но ведь и Виктор Гюго тоже. Клейст был пруссак, но и Гаманн тоже. Расхождения между Брюсовым и Ремизовым были очевидны, как и несхожесть Татьяны Гиппиус с ее знаменитой сестрой Зинаидой, женой Дмитрия Мережковского, одной из самых сварливых, на мой взгляд, и чарующе злобных женщин своей эпохи, истинной художницей слова.

С русскими женщинами, впрочем, мне было проще определиться, чем с русскими мужчинами, чье жизнеощущение навсегда осталось для меня загадкой. Многострадальная история страны сформировала русских все же иначе, чем других европейцев. И я легко могу себе представить, что из недр русской души разовьется нечто, что рёшительным образом сумеет противостоять теперешнему душевному оскудению Европы. Предпосылки для этого налицо: нужно только мысленно провести линию от страдающего вместе с Богом Достоевского к кристально ясному Пушкину.

Одним из сложнейших русских был, несомненно, великий лирический поэт и прозаик Федор Сологуб.

С ним я познакомился уже на третий день своего пребывания в Петербурге (несколько месяцев до того мы переписывались) в связи с тем, что еще в Мюнхене я начал переводить одну его новеллу. Сологуб меня несколько разочаровал. Среднего роста, приземистый бородатый мужчина около пятидесяти лет, выглядел он еще старше. Инспектор мужской гимназии с холодным, ничего не