Жизнь начинается сегодня

— Ежели ты полагаешь насчет перемены обчей жизни, так не думай, что я тут где-нибудь боком был. Я, ведь, за новую-то жизнь кровь проливал. Я партизанить в тайгу уходил. Не мало и моего труда и моих силов да крови за эту новую жизнь положено...

— И что ж, ты думаешь, все это у тебя зазря вышло? — хитро прищурился Савельич.

— Этак не думаю! — решительно обрезал Влас. — А вот как ты толкуешь про правду, так не вижу я еще покеда, чтоб она сравнена для всех была... И душа у меня через это томится!

— Какой ты прыткой, — с сердитым укором оборвал его старик. — По-твоему, все зараз должно сполниться: полная радость и тишина промежду всех людей. Ну, это ты махнул зря! Люди разные существуют. Многие за прежнюю жизнь всеми зубами уцепились, их оторвать только с живым мясом от ее можно. А уцепились они за ее оттого, что больно сладка она им была... Дак неужели, по-твоему, нужно так уравнять течение судьбы, чтоб и этим попрежнему слаще сладкого существование ихое осталось?! Нет, такого резону нонче не дождешься!

Савельич внезапно сердито замолчал. Потягиваясь и болезненно распрямляя спину, он поднялся на ноги.

— Ты не сердись, Поликарп Савельич! — тихо сказал Влас. — Ежели я чего не так понял да не так сказал, ты на это не сердись! У меня нутро кипит и ум во мне в разладе... Думаю и хочу понять, что и как...

— Ну, и думай! — разрешил Савельич и широко усмехнулся. — Хорошо будешь думать, до хорошего и додумаешься!..

3.

Во второй раз Влас пришел в больницу к Фильке с гостинцами. Он принес ему горсть конфет и мятных пряников.

— Побалуйся, — протянул он их парнишке, отводя глаза в сторону. Филька взял сверточек и стыдливо сунул его под подушку.

— Спасибо, тять! Мне не нужно бы...

— Не нужно? — прищурился Влас. — Нечего дурачиться! Поди, в коммуне-то своей никаких пряников да конфетов не видишь... Поди, и хлеба-то вдоволь не бывает?!

Филька насупился и запыхтел. Влас заметил его недовольство и поспешил успокоить:

— Ну, ладно! Рассказывай, как там у вас... про дела. Оногдысь ты так толком и не сказал мне... Мать здорова ли? Как Зинаида?

Сразу просияв от добродушного и ласкового тона отцовских слов, Филька стал рассказывать. Торопясь и перескакивая с одного на другое, он говорил о матери, которая ходит за коровами, о Зинаиде, поставленной теперь к детским яслям, о тракторе и трактористе, о пожаре.

— Кулаки? — с нескрываемым лукавством перебил его отец, услыхав про поджог.

— Не иначе! — тряхнул головой Филька, — больше некому.

— У вас все кулаки... — проворчал Влас и подстегнул Фильку: — Ну, сказывай дальше про дела.

Дальше Филька рассказывал о работе, о веселых выездах в поле, о Василии. Когда Влас услыхал имя Василия, он придвинулся поближе к кровати сына и крепко заинтересованно подхватил:

— А ну-ка, ну-ка про Ваську! Что ж он в больших людях там в коммуне ходит? Ишь ты!

Про Ваську, которого Филька величал полным именем — Василий Саввич, Влас услыхал чудеса. Недоверчиво кривя губы, он слушал парнишку и не верил. Оглоблина, Ваську балахонского, он, Влас, хорошо знал. Неприспособленный человек. Мужик бесхозяйственный. С ленцой, на болтовню все больше да на шуточки и прибауточки способный, а к настоящему делу ни-ни. А вот парнишка, сверкая честными и смышлеными глазами, уверенно треплет что-то про то, как этот самый Васька скот от бескормицы в коммуне спасал и как его теперь к делам на самое близкое расстояние подпустили. Ну, разве это не чудеса? Влас повел плечами и выпрямился на табуретке. Ну, конечно, мальчишка болтает, заговаривается.

— Он теперь не на Балахне уж живет, — выкладывал Филька. — Он в некипелихином доме. И другие тоже. Артем...

Внезапно Влас что-то вспомнил. Сурово наморщив лоб, он перебил Фильку:

— Стой. Скажи-ка ты вот об чем. Ты это зачем про вещи про Устиньи Гавриловны донес? Кто тебя этому научил?

У Фильки от неожиданности, от непонятного смущения и досады дрогнули ресницы.

— Я сам... — нерешительно ответил он.— Меня никто не учил.

— Сам, выходит, до подлости дошел! — зло определил Влас. Но сразу же почувствовал жалость к мальчику, жалость, которая, помимо его воли, теплом разлилась по сердцу и высушила злобные и укоризненные слова. — Как же это ты так? — тише и проще и уже без злобы спросил он.

— Она вредная... — присел на кровати Филька и оглянулся кругом. — Вредная. Она, может, в узелке-то что-нибудь худое супротив нас держала... А мамка непонятливая, взяла да и спрятала.

— Чего ж там вредного да худого в узелке могло быть?

— Я не знаю. Тамока гумаги какие-то были... Степан Петрович глядел. В город отправили.

— Степан Петрович, — оживился Влас.— В председателях ходит он еще? Не запурхался?

— Он — главный, — вразумительно сообщил Филька. — А еще главнее его — Зайцев товарищ. Партейный. Секретарь.

— Зайцев? — припомнил Влас. — Откуда такой?

— Из городу.

— Из городу. Так. Своим умом управиться не в силах, городских на подмогу потащили?

Филька ничего не ответил отцу, не поняв его замечания.

— Сердитый, — добавил он после небольшого раздумья. — Попадает от него всем. Страсть!