Жизнь наградила меня

– Правду сказать, я не насовсем вешаться задумал, а так, педагогицки. Ведь не изверг же я – ребенка без отца оставить. Я Любку просто припугнуть решил. Взял веревку, обмотал вокруг шеи и пропустил подмышками, а сверху пиджак надел, чтоб незаметно. В ванной у нас целых три крюка, – на них веревки для белья натянуты. Выбрал какой посолидней, накинул на шею петлю, а сам стою на краю ванны, жду, когда входная дверь хлопнет. Боюсь только в ванну сверзиться – там белье замочено. Вдруг слышу – пришла. Соскочил я с ванны, повис. Веревка, правда, малость шею натирает, но ничего, висеть можно. Представился мертвым: глаза закатил, язык высунул. Счас, думаю, в ванную сунется, погляжу я на нее. Тут по коридору шаги приближаются. И точно – кто-то входит. И вижу я краем глаза, что не Люба это вовсе, а дружок мой хороший Сенька Крыша. Уставился на меня, глаза вылупил. Эх, думаю, пропало дело. Ведь заорет как оглашенный и всю картину испортит. Я даже зажмурился. Ан не тут-то было. Семен Прокофьевич крючок на дверь накинул и ко мне, начал мои карманы ощупывать. И в пиджаке, и в брюках шарит. А потом схватил меня за руку, часы снимает – матери моей подарок. Я… – И тут голос Василия Петровича задрожал. – Я, как ни нуждался, а их ни разу не пропил. Ну и такая обида меня взяла – друг, понимаешь, называется, повешенного обворовывает, что лягнул я Крышу ногой в живот. А он возьми да и помри с испугу.

Я была дома, когда это случилось. В шесть часов вечера из ванной раздался истошный вопль и стук падающего тела. Я стала дергать дверь, она была заперта. Рванула сильней. На крюке болтался Василий Петрович, пытаясь достать ногами края ванны. На полу, зажав в руке бочкинские часы, хрипел Семен Крыша.

Скорая приехала молниеносно, да все равно опоздала… Семен Прокофьевич, не приходя в сознание, скончался от инфаркта по дороге в больницу.

И воцарилась тишина. Боренбоймы не показывались, Лиля Кузина отсиживалась в Алуште. Валька, сеструха Сеньки, перебралась к подруге, Василий Петрович пребывал на экспертизе в судебной психушке. Голубица Любаня уехала в декретный отпуск в деревню.

Вот тут-то моя мама и занялась обменом наших комнат, и в результате мы въехали в отдельную квартиру в доме на углу Мойки и переулка Пирогова.

В честь этого события папа разразился торжественной одой. Вот из нее отрывок:

Скажи-ка, Надя, ведь недаром
С такой энергией и жаром
Ты бросилась менять?
Ведь в страшной, жуткой коммуналке
Нам было так друг друга жалко,
В соседстве с Нёмкой, Васькой, Валькой
Нельзя существовать.
Нам не давали гегемоны
Поговорить по телефону,
Нам не давали спать.
Поутру мы еще в постели:
«Он обалдел, вы очумели!!!»
И нервы были на пределе,
Хотелось помирать.
Жильцы – соседи, словом, массы,
Сыны господствующих классов
Обкакали сортир.
А гости Васьки, Семки, Вали,
Напившись вечером, блевали
И клятву верности сдержали
Построить новый мир!

Детства пора золотая

«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Впервые я услышала этот вопрос лет в пять, всю жизнь задавала его себе сама и даже теперь, провожая в колледж американских внуков, не уверена, что знаю ответ. Но первым поползновением было стать поэтом. Впервые вдохновение посетило меня в начале войны, и я сочинила стих:

«Война, война!» – кричат все люди,
В убежище бегут скорей.
Воткнул иголку в носик Люде
Немецкий варвар и злодей.

Родители сочувственно отнеслись к моим поэтическим попыткам и стали таскать в бомбоубежище сказки Пушкина, дабы приобщить дочь к великому литературному наследию. А как только я пошла в школу, они начали учить меня иностранным языкам. Французский преподавал мне молодой человек по имени Бертран Велле, сын французского коммуниста, приехавшего после войны искать правду в Стране Советов. Бертран числился студентом в Институте иностранных языков и прирабатывал частными уроками. Три года занятий мы «проходили» роман Гюго «Les Miserables» («Отверженные») – кажется, единственное произведение, которое Бертран читал. Урок начинался неизменным вопросом: «Jean Valjean, etait il pauvre ou riche?» («Жан Вальжан был беден или богат?») «Чииво?» – переспрашивала я. Мне не было никакого дела ни до финансового положения Жана Вальжана, ни до французского языка.