Жизнь наградила меня

– Это от кого ж такие тайны? – спросил лаборант Алеша.

– Здесь воруют все, – твердо ответил шеф, – а в особенности Бузенко.

– Профессор Бузенко? Михаил Степанович? – изумился Алеша.

– Профессор, профессор, – раздраженно передразнил его Леонов. – Таких профессоров сейчас – как собак нерезаных… Он двух слов связать не может.

Внезапно дверь приоткрылась и на пороге возник профессор Бузенко.

– Михаил Степанович! Легок на помине, – просиял Леонов. – Мы только что о вас говорили. – Шеф выскочил из-за стола, протягивая руки. – Заходите, дорогой, присаживайтесь. Мы обсуждаем одну научную проблемку. И я говорю товарищам, – нам без консультации Михал Степаныча решительно не обойтись.

– У меня конфиденциальное и срочное дело, – буркнул Бузенко.

Лицо шефа изобразило глубокое сожаление по поводу необсужденной научной проблемки.

– Что ж, товарищи, – вздохнул он. – Погуляйте, попейте чайку, а то заработались, поесть некогда. Как бы в профсоюз не нажаловались, – игриво потрепал он меня по плечу.

Возвращаясь через час из буфета, мы встретили наших профессоров. Ожесточенно размахивая руками, они рысью бежали по университетскому двору, оба без пальто, но в одинаковых каракулевых шапках с козырьком, Бузенко – в черной, Леонов – в серой. И по этому цветовому различию было ясно, кто из них настоящий начальник. Они трусили в сторону ректората, бодая друг друга шапками, и, что-то беспрерывно бубня, скрылись в морозной пыли. Глядя им вслед, мы поняли, что творческий поиск откладывается.

На кафедре нас встретили возбужденные лаборанты.

– Наш с вашим вдребезги переругались и помчались жаловаться друг на друга в ректорат. Ваш скрыл приглашение на конгресс. А Бузенко говорит, обязан был повесить на стенку. А Леонов говорит, что пригласили персонально его. А Бузенко пристал как банный лист: покажите мне анонс. А Леонов прячет, не показывает. Чуть не подрались.

– А конгресс-то какой?

– Какой-какой! Всемирный! По эрозии почв. В Монреале!

…Летом жизнь на факультете замирает. Студенты разъезжаются на практику, утомленная долгой зимой профессура скрывается на своих дачах. Тополиный пух кружится в воздухе, белым ковром устилает университетский двор. По нему бродят абитуриенты, с почтением глядя на будущую альма-матер.

– Снег! Впервые вижу снег! – радостно кричит негр из Конго, ловя розовыми ладонями гигантские пушинки.

Пустеет и наша кафедра. Сотрудники привозят на работу купальники и, потоптавшись часок в коридоре, смываются загорать на пляж Петропавловской крепости. Остается один заложник – отвечать на телефонные звонки. Сегодня мой черед.

Главная научная новость – прибытие на кафедру японского электронного микроскопа, чуда нашего века. Его установили два месяца назад в специальной комнате – «Электронке» – и подключили к сети. Но научиться работать на нем никто не удосужился. Леонов завяз в эпицентре интриг и просто о нем забыл.

И вот в пустой летний день я захожу в «Электронку». В ней – темно и душно. Тонкий солнечный луч, проникнув в щель между тяжелыми портьерами, споткнулся о стул и образовал зигзаг. Новый линолеум издает тяжелый запах формалина.

Я включаю рубильник. Со странным звуком «ш-ш-ш-уак-уак» лаборатория освещается мощными люминесцентными лампами. В центре красуется электронный микроскоп. Его устремленная вверх серебристая колонна напоминает готовую к запуску ракету. Гигантский куб вакуумной установки кажется рядом с ней приземистым и тяжелым. Бесчисленные провода тянутся к электрическим системам, разноцветные тумблеры и кнопки молча отдают по-английски приказы: «off», «оп», «light», «stop». На полу валяются буклеты на глянцевой бумаге и белый халат.

Я поднимаю с полу инструкции – серое облако пыли медленно оседает на платье. После описания прибора указана его стоимость – сто пятьдесят тысяч долларов. Дальше объясняется, что микроскоп может работать в три смены, то есть двадцать четыре часа в сутки. Но раз в неделю его надо чистить. И хотя день простоя обходится в семьсот долларов, эта необходимая мера для долговечной работы прибора.

Что-то, напоминающее совесть, шевельнулось в моей душе. Мертвый экран, как пустая глазница, не сводит с меня укоризненного взгляда. Я прижимаюсь лбом к прохладной серебристой колонне. Господи, какой стыд! Я запираю «Электронку» и, точно боясь опоздать, бегом устремляюсь в библиотеку.

Через месяц, прочитав пять книг по электронной микроскопии, я научилась готовить образцы. Это оказалось самым трудным. Для эксперимента требовались препараты, выполненные с ювелирной точностью и чистотой, и каждый отнимал один или два дня. Часто, после кропотливой возни, я убеждалась, что образец ни к черту не годится, выбрасывала его в корзину и начинала всё сначала. И вот однажды мне впервые удалось вставить тончайшую пластинку в микроскоп. Я включила прибор. Раздалось легкое гудение, вспыхнуло табло, и туманные загадочные картины поплыли на зеленом дрожащем экране. Сердце колотилось, я впервые в жизни испытала сладкое чувство победы.

Однажды утром Леонов неожиданно ворвался в «Электронку».