Жизнь наградила меня

Это плач по каждому из нас,
это город валится из глаз,
это пролетают у аллей
скомканные луны фонарей.

Это крик по собственной судьбе,

это плач и слезы по себе,
это плач, рыдание без слов,
погребальный звон колоколов.

…

Вот так всегда, – когда ни оглянись,
проходит за спиной толпою жизнь,
неведомая, странная подчас,
где смерть приходит словно в первый раз
и где никто-никто не знает нас.

Думая сейчас об этом времени, я вспоминаю, что, хотя все соглашались, что Бродский очень талантлив, мы не воспринимали его как чудо. Вокруг все писали стихи. И мы не удивлялись невероятному слиянию двух образов – нашего рыжего Осю двадцати одного года от роду, в потертых джинсах, с которым мы трепались, сплетничали, выпивали и – Создателя завораживающего «Шествия». Я и сейчас считаю эту поэму-мистерию, а также «Пилигримов» высокими произведениями искусства. Очень жаль, что в последние годы автор скептически хмыкал и «делал лицо» при упоминании «Шествия».

Глас народа

А что Бродский не такой, как мы, а «из другого теста сделан», сказал мне впервые дядя Гриша, родственник нашей няни Нули, часто приезжавший из деревни Сковятино Череповецкого района Вологодской области. В их сельмагах, кроме хомутов, портретов вождей и частика в томате, никакого не было продукта. У нас в доме часто гостили нулины односельчане. Приезжали с гостинцами – солеными груздями и связками сушеных белых. Увозили сахар, сушки, подсолнечное масло, мануфактуру. Мы, когда могли, снабжали их кой-какой одежкой.

Так вот, приехал как-то дядя Гриша с важной миссией – купить для местного священника, близкого своего друга, парчу на рясу, «а то служит батюшка в обносках». Мы с мамой прочесали все ленинградские комиссионки и нашли алую, как огонь, парчу, прошитую золотыми нитками. «Такой ни у кого не будет», – любовался дядя Гриша, поглаживая отрез.

Как раз в день покупки парчи, вечером, собрались все наши, и Бродский принес новые стихи.

Дядя Гриша стоял в дверях, и от приглашений войти в комнату и сесть категорически отказался. Так и простоял неподвижно часа два, «прислонясь к дверному косяку».

Читал Иосиф в тот вечер много, с необычным даже для него подъемом.

Ты, мой лес и вода! кто объедет, а кто, как сквозняк,
проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,
кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
кто лежит в темноте на спине в леденящем ручье.
Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь,
потому что не жизнь, а другая какая-то боль
приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна,
лишь вершины во тьме непрерывно шумят,
словно маятник сна.

Когда Иосиф прокричал последнюю строку, дядя Гриша перекрестился. Он крестился и шептал что-то почти после каждой строфы в стихотворении «От окраины к центру».

Значит, нету разлук.
Значит, зря мы просили прощенья
у своих мертвецов.
Значит, нет для зимы возвращенья.
Остается одно:
по земле проходить бестревожно.
Невозможно отстать. Обгонять – только это возможно.

Потом мы выпивали, приглашали и дядю Гришу, но он отказался и забился в Нулину комнату.

Наутро, когда дядя Гриша, макая сушку в чай, обсасывал ее беззубым ртом, я спросила, понравились ли ему стихи.

– Да что ты, милая, что я в стихах-то понимаю, с четырьмя классами образования. Да и не в них дело, а вот мысли… Иосиф ваш вчера столько мыслей высказал, что другому человеку за всю-то жизнь в голову не придет. А читал-то как! Вроде как молился. В Бога-то он верует?

– Не знаю, дядя Гриша, я не спрашивала.

– Не он один такой, – назидательно сказала Нуля, – у их и другие знакомые стихи сочиняют, да кого ни возьми.

Дядя Гриша недоверчиво покачал головой:

– Таких других не бывает. Нет, не простой он человек… А в Бога верить должен. Потому как Бог Иосифа вашего отметил и мыслями одарил. Вроде как научил и задание дал людям рассказывать. Только бы с пути не сошел.

Я уверена, что дядя Гриша хотел назвать Иосифа «избранным», но в его словаре такого слова не было.

Недавно я прочла интервью Бродского с Дмитрием Радышевским. Последний вопрос журналиста звучал так:

– Но когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя?