Жизнь Наполеона

«Язык, мысли, манеры, — говорит Мельци, — все в нем поражало, все было своеобразно. В разговоре, так же как и на войне, он был чрезвычайно находчив, изобретателен, быстро угадывал слабую сторону противника и сразу же направлял на нее свои удары. Обладая необычайно живым умом, он лишь очень немногими из своих мыслей был обязан книгам и, за исключением математики, не обнаружил больших успехов в науках. Из всех его способностей, — продолжает Мельци, — самая выдающаяся — это поразительная легкость, с какою он по собственной воле сосредоточивал свое внимание на том или ином предмете и по нескольку часов подряд держал свою мысль как бы прикованною к нему, в беспрерывном напряжении, пока не находил решения, в данных обстоятельствах являвшегося наилучшим. Его замыслы были обширны, но необычайны, гениально задуманы, но иной раз неосуществимы; нередко он из-за мимолетного раздражения отказывался от них или же своей поспешностью делал выполнение их невозможным. От природы вспыльчивый, решительный, порывистый, резкий, он в совершенстве умел быть обворожительным и посредством искусно рассчитанной почтительности и лестной для людей фамильярности очаровывать тех, кого хотел привлечь к себе. Обычно замкнутый и сдержанный, он иной раз, во время вспышек гнева, побуждаемый к тому гордостью, раскрывал замыслы, которые ему особенно важно было бы хранить в тайне. По всей вероятности, ему никогда не случалось изливать свою душу под влиянием нежных чувств». Вообще говоря, единственным существом, которое он любил за всю свою жизнь, была Жозефина, а она никогда его не предавала. Мне не верится, чтобы он лишь немногими из своих мыслей был обязан книгам. Он редко высказывался по вопросам литературы; это, по всей вероятности, и ввело в заблуждение герцога Лодийского, человека весьма в ней сведущего и вследствие этого несколько слабовольного.

«На той пуле, которая меня убьет, будет начертано мое имя», — эти слова он часто повторял. Признаюсь, я их не понимаю. Я вижу в них лишь простое выражение фатализма, столь естественного у людей, каждый день подвергающихся опасности быть сраженными пушечным ядром или погибнуть на море.

Эта мужественная душа обитала в невзрачном, худом, почти тщедушном теле. Энергия этого человека, стойкость, с какою он при таком хилом сложении переносил все тяготы, казались его солдатам чем-то выходящим за пределы возможного. Здесь кроется одна из причин неописуемого воодушевления, которое он возбуждал в войсках[39].

Глава 9. Возвращение Бонапарта во Францию

Таков был главнокомандующий, генерал Бонапарт, когда он вернулся во Францию после завоевания Италии, — предмет восторгов Франции, удивления всей Европы и зависти правительства, которому он до того времени служил. Он был принят этим подозрительно к нему относившимся правительством со всевозможными изъявлениями доверия и почета и назначен им еще до прибытия в Париж одним из полномочных комиссаров на Конгрессе, созванном в Раштадте для всеобщего умиротворения Европы. Он вскоре отказался от этой должности, совершенно для него не подходящей. Директория, стоявшая во главе юной и сильной республики, окруженной ослабленными, но непримиримыми врагами, была слишком благоразумна, чтобы желать мира. Бонапарт отказался и от командования армией, назначенной действовать против Англии. Директория была не настолько сильна, чтобы успешно выполнить подобный замысел. Тем временем и молодому генералу и всем вообще стало ясно, что во Франции нет такого поста, который являлся бы подходящим для него. Даже жизнь частного лица, и та для него была полна опасностей; в славе, его окружавшей, и в его манере держать себя было нечто необычайно романическое, необычайно увлекательное. Поведение членов Директории в этот исторический момент делает им честь и показывает, как далеко мы ушли вперед со времен Марии Медичи.

Нередко в этот период, как и впоследствии, когда им овладевало уныние, Бонапарт страстно жаждал покоя, мирной, частной жизни. Ему казалось, что на лоне природы он обретет счастье.

Глава 10. Египетский поход

В 1796 году Бонапарту было поручено рассмотреть план вторжения в Египет; он изучил его и вернул Директории вместе со своим отзывом. Теперь, очутившись в крайне затруднительном положении, Директория вспомнила об этом плане и предложила Бонапарту возглавить экспедицию. Отклонить в третий раз предложение, исходившее от исполнительной власти, значило бы дать повод думать, что во Франции что-то затевается, и тем самым, по всей вероятности, погубить себя. К тому же завоевание Египта было как нельзя более способно увлечь возвышенную душу, полную романических замыслов и жаждавшую необычайных предприятий. «Помните, что 30 веков[40] смотрят на нас с высоты этих пирамид», — говорил он спустя несколько месяцев своим войскам.