Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

— Нет, милашка. Не угадала. Не подошел я к армейской службе. Не взяли. Какую-то болячку в желудке нашли. Отстранили совсем. На продовольственной базе в области работаю. Продукты распределяем для военных, которые питаются в продпунктах — мимоходом, проездом или еще как-то… Организация-то военная, а я у них вроде вольнонаемный на складе.

— А ты, кажется, так и остался плутом, жохом. Смухлевал небось что-то и увильнулся от армии. Пусть другие воюют, а я буду коврижку да макароны перекладывать с места на место!

Почувствовав в голосе Серафимы упрек, Сырезкин рассмеялся.

— Времечко само проверяет, кто его способен пережить. Кислому — закисать, хмельному — бродить! В жизни так: кому булава, а кому — костыль!

С минуту Сырезкин помолчал, счищая кнутовищем с валенок прилипшее сено. Потом поднял голову и серьезно посмотрел в лицо Серафимы.

— И чего это так вдруг? — удивилась перемене Серафима.

— По-серьезному я опять к тебе, Сима, — негромко и неуверенно начал Петр. — Только прошу тебя — выслушай, не перебивай, договорились? Прошу тебя.

— Договорились…

— Много мне еще пришлось помотаться с тех пор… Жил в городе, в деревне тоже довелось. Не хочу скрывать — были женщины и молодушки всякие… А вот видишь, сейчас опять один — ни жены, ми детей: перекати-поле… На всех баб смотрю все так же свысока — не дозволяю им особенно раскисать. Окромя тебя. Перед тобой опять готов унизиться… Дошла и до меня весточка про Мишку. Вот ведь какой подлец оказался! Даже детей не пожалел — немцам продался! А? Каков? А тебе-то за что такие мытарства? По какому праву тебя здесь предательшей зовут? Да их самих бы за это к стенке всех надо!

— Постой, постой, Петенька! — улыбнулась Серафима и схватила Сырезкина за руку. — Это чегой-то ты меня стал нахваливать, как покойницу? Откуда ты нашел во мне столь хорошего?

— Не я это говорю. Вот отсюда все это идет. — Сырезкин приложил ладонь к сердцу. — Расщелина у меня тут, трещина образовалась. А решил я так. Дай, думаю, выручу подружку из беды. Как-никак все-таки помню, увезу ее от злых людей. Все у меня есть и для тебя, и для деток. И заживем припеваючи. И не услышишь ты больше никогда этого слова поганого — «предательша».

Сырезкин все больше и больше распалялся. Первые слова, высказанные им с робостью неуверенного мелкого дождя, сыпались теперь грохочущим крупным градом. Забыв про договоренность, Серафима все же перебила эту страстную тираду.

— Это кто тебе сказал такое, что я совсем уже горемычная? Пожалеть приехал! Из беды вызволить захотел! А кто тебя просил об этом?

Сырезкин мгновенно притих. Широко раскрытые глаза выражали недоумение: можно ли на доброту отвечать такой грубостью? Он не моргая смотрел на Серафиму, надеясь, что та что-то добавит, исправит. Но Серафима ни с того ни с сего махнула рукой и нетерпеливо взглянула на калитку.

— Ладно! — решительно произнес Сырезкин. — Нечего мне от тебя таить! Ты давно в моей душе сидишь, ты давно все видишь, что там делается. Ты заколдовала меня… Годы проходят, а я брожу, как медведь-шатун по лесу, все ищу и ищу тебя… Сколько меня будешь еще казнить? На все я могу пойти за тебя…

— Ну, спасибо тебе, Петенька, за чистые слова. Только ты зря думаешь, что я решила поиздеваться над тобой… Своих у меня дел по горло. А уж коль ты мне пооткровенничал — я тоже не утаю от тебя своих мыслей. Только не перебивай.

Петька промолчал.

— Ты, конечно, еще не забыл нашего председателя Курбатова. Душевный человек. Сейчас на фронте. Так вот он однажды мне рассказал такое: «Иду я как-то мимо поля овсяного, погода хорошая, тепло, ветерок слабенький играет, метелками шелестит. Иду и любуюсь. Потом надумал зайти в посев. Дай, думаю, посмотрю, как там зерно наливается. Зашел, сорвал один стебель. Вроде бы ничего, пойдет. Затем заглянул в другую сторону поля, через дорогу. Смотрю: на краю, на распаханном бугорке, крепкий толстенький стебель овса торчит. Я подумал: „Эх, кабы вот все такие были. Запурхались бы мы с зерном“. Подошел я к этому стеблю, протянул руку — и ахнул, а потом даже матом выругался! Овсюг! — Ах, так-перетак! И стоит ведь на самом лучшем пятачке и в солнце купается! Тех, что рядом росли — приглушил, а сам расфуфырился, метелками пошевеливает. Ну, как настоящий овес. А те былинки, что рядом с ним стоят, мучаются, еле тянут соки из земли, к овсу, подделался под него и тащит, карапчит все себе. Ничего отдавать другим не хочет! На вид-то овес — а не овес!».

Петр перебил Серафиму.

— Хватит! Понял я твою побасенку! Только ко мне не подходит. Зря наводишь тень на плетень. Не знаешь ты меня еще толком.

— Ну, уж не скажи. Вот посмотри сам. Ты вроде мужик, а не на фронте, одетый во все военное, а не солдат. Те мерзнут, голодают, погибают, а ты здесь от жиру поблескиваешь. Разве это не овсюг? Овсюг — это трава обмана, понял?