Жизнь (не) вполне спокойная

Для меня она сделала больше, чем кто-либо другой. Даже представить себе не могу, как выглядели бы мои жизнь и здоровье, если бы она не вытащила меня из Польши в момент глубочайшего отчаяния и нищеты. Несомненно, когда-нибудь я бы выкарабкалась и сама, но вот когда, какой ценой и с каким результатом? Да и удалось бы мне это, если честно?..

А ведь тогда, сама только-только приехавшая в Данию, еще без квартиры и без денег, она устроила мне приглашение, прекрасно зная, что у меня ничего нет и ничем отблагодарить ее я не смогу. Мы вместе жили в прачечной семьи фон Розен, и я существовала на ее деньги, а она делилась со мной тем, чего ей самой не хватало.

Естественно, что стоило мне получить работу, как я, само собой разумеется, стала по возможности возвращать ей свои долги. Думаю, что вернула ей далеко не всё, не считала же она каждую тарелку супа, которую я съела? Конечно, я изо всех сил старалась ее не обременять, но даже эти старания были возможны исключительно благодаря ее благородной душе. До сего дня считаю, что она действительно спасла мне жизнь.

Мы ругались с ней миллион раз. Из-за политики, из-за чужих людей, из-за знакомых… черт знает из-за чего… Из-за всякой ерунды… Но никогда в жизни мы не ссорились из-за домашнего хозяйства, невымытых тарелок, чужих вещей, бардака в квартире.

Она была своенравной, всегда настаивала на своем. Ненавидела принуждение и ограничения. Она сбежала из вурдалачьей и нечеловеческой страны не затем, чтобы как сыр в масле кататься, а чтобы почувствовать себя человеком. Свободным… Счастливым… Имеющим право всё решать за себя. Полностью самостоятельным. Вранье и увертки она ненавидела. Ненавидела зависимость от людей или вещей.

Она умело владела своими чувствами, это у меня она время от времени научилась устраивать скандалы, с изумлением убеждаясь в их эффективности. Никогда и никому она не показывала собственное дурное настроение, нервное состояние души, пусть даже перед ней была лестница на эшафот. Ни разу она прилюдно не пролила ни одной слезинки. Вершина стресса и максимальная ярость проявлялись у нее разве что в чуть большей раздражительности. И больше ни в чем!

В ней было что-то, что для очень многих людей было убежищем, духовным или материальным. Она всегда была готова прийти на помощь, это было у нее как рефлекс. Ее первым откликом, иногда даже неразумным, было помочь в чем угодно: послать денег, обеспечить стол и кров, пригласить к себе. Как минимум в половине случаев ей платили злом за добро. Но до конца жизни она была неисправима в этих вопросах.

При всей своей терпимости некоторые черты в людях она не переваривала, а иногда и попросту не понимала. Не выносила склонности к истерике, даже простой несдержанности и нервозности. Излишнего проявления чувств, пусть и обоснованного. Ее взгляды на эмоциональные проявления проистекали из того, что для нее не существовало разницы в отношении к близким и чужим людям. Для нее существовала СПРАВЕДЛИВОСТЬ.

Может быть, на это повлиял факт, что своих детей у нее не было, а Торкиль прожил слишком недолго, чтобы ее взгляды изменились. Возможно, ей только казалось, что все люди равно имеют право на ее чувства?

Случается ведь, что кто-то из друзей человеку ближе собственной семьи. Случается и ошибиться в оценке себя самого. Спорили мы и об этом, спокойно, без азарта, но упорно. Я держалась принципа, что лучше я что-то дам своему ребенку, пусть даже он этого не заслуживает, чем кому-то чужому, которому это что-то нужно, и он это заслужил. Ну и что с того, ребенок-то мне ближе.

Алиция была совершенно противоположного мнения: чужой человек или нет — ему это больше нужно, поэтому элементарная справедливость требует отдать ему, а ребенок пусть помолчит в тряпочку.

Воспитанная в духе эгоизма и эгоцентризма, именно от Алиции я научилась думать о других. Мы с ней были знакомы лет сорок пять, за это время даже законченный кретин что-нибудь понял. В своем страшном беспорядке, незаслуженно охаянном другими, Алиция хранила вещи, совершенно ненужные ей самой. Но они могли пригодиться другим! Я не единственная, кто получил от нее вещи, совершенно бесценные для меня, но не нужные Алиции: мотки красной шерсти на коврики-килимы.

— Вот видишь, — попеняла она мне тогда. — Все крутом нудят: да на что тебе это, да на что, выброси, мол… А ведь кому-то это может пригодиться. Так зачем же выбрасывать?

Мысль об этих других, которым что-то может пригодиться, я поняла, хотя до конца жизни Алиции считала, что она слишком далеко заходит. Отдает больше, чем может себе позволить. Мне она тоже отдавала всю себя до капли, и поэтому позднее, не сразу, я всеми силами, исподтишка старалась хоть как-нибудь ей эту доброту компенсировать, только чтобы она этого не заметила. Я знаю, что она не заметила. Она была простодушна.