Жизнь? Нормальная: Повести и рассказы

Отчаявшись найти пути к соглашению, Манрико занес над своей грудью смертоносный нож. Зал замер. Умолк оркестр. Мне показалось — выронив палочку, дирижер закрыл лицо руками. И в это вот самое время раздался верещащий, назойливый треск моих наручных часов-будильника. Конструкция не предусматривала возможности останова; технические условия на изделие определяли длительность сигнала в 30 секунд. 30 секунд — это то время, за которое боролась техчасть завода и за которое можно вспомнить свою жизнь, полюбить ее и свои ошибки и отказаться от самоубийства.

Именно это произошло с Манрико. Он выронил нож и смотрел на меня, своего спасителя.

Вместе с Манрико на меня смотрели: осевшая на носилки старуха, дирижер, привставшие оркестранты, девятнадцать капельдинеров и одна тысяча двести девяносто очень разных, но одинаково духовно богатых зрителей.

Часы отверещали точно полминуты.

Красный и застенчивый я мысленно составлял текст поздравительной телеграммы 2-му часовому заводу.

Дали занавес.

В антракте мы с Машей скрывались в театральных помещениях, используемых мужчинами и женщинами раздельно.

Однако наши испытания не завершились.

Когда мы снова сели в кресла, нечто загадочное и неосознанное начало тревожить нас. Осклизлое сомнение вползало в наши души, но мы еще не смели поделиться им друг с другом.

Тревога оконкретилась к концу второго действия — гугеноты не выявлялись и к середине спектакля!

В начале третьего действия на сцену вывалилась группа воинов в касках и с алебардами.

— Гугеноты!! — радостно шепнул я Маше и она ответила мне чуть заметным пожатием руки.

— Простите, мы слушаем «Гугенотов»? — несколько заалев, спросила она у соседки. Та ничего не ответила.

После спектакля мы поставили этот же вопрос очень остро в гардеробе.

— Культурненько прослушали «Трубадур». Опера Верди. Заходите, — принимая мелочь, пояснил гардеробщик.

Нас прорвало смехом в выходных дверях театра.

— Вась, давай посмеемся, — с завистью глядя на нас, сказал дружку веснушчатый парень.

— Давай.

Они встали — носки врозь, пятки вместе.

— Ха-ха! — взял разгон Вася.

— Хха-ха-хха!! — взорвались мы с новой силой.

С тоской в глазах бурели парни. Раскалывались мы. Возникал лавинный процесс самовозбуждения с потерей управляемости. Мы, четверо, висли друг на друге, пытались обрести устойчивость, опираясь спинами на выходящих зрителей.

Маша оборвала смех первой.

Потом я.

Разом прикончили хохот парни.

— Ну, Вась, все. Потопали, — деловито сказал веснушчатый и они растворились в вечернем Тбилиси.

А дальше были: фуникулер, гора Мтацминда, огни Тбилиси, колесо обозрения, собачий холод, веселый голод, здоровый вакуум. В головах.

Не было: скорби о страждущих, шашлыков в шашлычной, мест в ресторане, финансовой дисциплины в кассах канатной дороги: в обмен на гривенник вам изустно выдавали пропуск в вагончик.

Прощай, любимый город!
Тбилиси, спи спокойно.
Нам завтра в поход…

Дальше на юг.

Поездом. Не фирменным. Не скорым. Пассажирским.

15

На стеклянной клетке табличка:

«Вас обслуживает киоскер Сара Григорьевна Маматкадзе».

Я обратился к даме-киоскерше (крупноносый коричневый комплекс из жирных выпуклостей):

— Сара Григорьевна…

— Я — Бела Григорьевна. Знает весь курорт. Вам нужна сестра? Так она уехала отмечаться за холодильник ЗИЛ.

— Извините, Бела Григорьевна. Мне «Правду» и «Спорт».

Бела Григорьевна лениво бросила монеты, предоставив нам забрать газеты в порядке самообслуживания.

Мы с удовольствием сошли с асфальтового островка со стеклянным маяком культуры. Приятно чувствовать под пятой, черт побери, чуть-чуть податливую землю! Этого у нас не понимают. Под тяжелыми катками черное, каменное тесто неумолимо расползается по дорожкам парков и скверов. По серой лаве гулко, по-чужому, стучат каблуки.

Зачем это в кусочках городского леса?

Мало ли этих «почему». Пусть об этом пишут пенсионеры.

— Папиррэсы! Папиррюсы! Папирасы! Папирусы! — разрезал воздух крик, словно бы какой-то экзотической птицы.

От неожиданности мы с Рушницким остановились.

— Амат! Уйди! Трещишь мою голову, — раздался раздраженный голос Белы Григорьевны.

— Там твой торговый точка. Здэс мой торговый точка. Касса разный. Чего, шумишь, сестра! — птичьим голосом ответил ей, сидящий у наших ног с набором папирос, смуглый юнец. Он дал устрашающую дробь щетками по сапожному ящику, подбросил их и, как живых рыб, поймал в воздухе.

— Здэлаэм машина — вжжик Москва. Будем там торговый точка, — тарахтел предприимчивый мальчик, хищно наводя блеск на моих ботинках.

16

Ни гор, ни моря.

Окружавшая нас объективная реальность утонула в плотном сером веществе.

Вещество гудело.

Это шел знаменитый многодневный Батумский ливень.

Где-то за серым гулом Цивилизация. С троллейбусами и шпротами в масле. С проблемами НТР, «Взйтка или благодарность» и тому подобное.

Бр-р… Третий день мы в компрессе из влажной одежды и в плену стеклянной читальни, дощатой веранды, фанерного клуба.

— Ч-черт! Надоело надевать одну и ту же сорочку. Абсолютно чистый воротничок.