Жизнь? Нормальная: Повести и рассказы

Торжественно входит руководство, направляясь к перекладине П. Наша дирекция сильно смахивает сейчас на кабинет министров маленького и спесивого государства.

Заместитель Главного зачитывает адрес.

— Я всегда… — только и может произнести Долинский и рыдает.

Элитарный интеллигент с пушкинским ногтем на сухом мизинце рыдает правильно. Главный похлопывает Долинского по плечу, и лицо юбиляра озарено надеждой.

Но пока еще отсутствуют гарантии: ритуал торжества в оптимальном варианте включает поцелуйный обряд.

Его нет!..

Святослав Игнатьевич напоминает сейчас пионера-воздухоплавателя перед прыжком с Эйфелевой башни. (Это — на заре кинохроники.) Икар снимает котелок и дрожащей рукой вытирает холодный пот с лысины. К его спине привязывают крупногабаритные крылья. На экране глаза самоубийцы. Крохотные санитары и игрушечная каретка с крестом в смертном низу. Вот он взмахивает своими кустарными крыльями и… Долинский, словно террорист, цепко бросается на Главного.

Главный неестественно багровеет.

Желтый хобот Долинского ловит конвульсивную мякоть губ и юбиляр присасывается к Главному в страстном поцелуе.

— Ур-ра! — кричит находчивый Бернер.

Стаканы толстого стекла сами опрокидываются исами лезут в рот алюминиевые вилки с салатами и селедочкой.

Юбилейная машина набирает обороты.

Семен — «угол». Его просят в президиум.

На скатерти-ватмане я перекраиваю под Долинского бывшие в употреблении стихи для завхоза Парамонова.

Читаю, наконец.

В свободное от сожжения христиан время Нерон мечтал о славе поэта. Император сжег бы меня от зависти, если б присутствовал на юбилее Долинского.

Какие овации!

В неистовой благодарности со мной чокается сам пенсионер.

— Я всегда, — говорит он уже самоуверенно.

— Слушай, почему это у тебя Долинский натирает полы? — тревожится Вера.

— Фу, черт! Проскочило от Парамонова.

Мы с ней делимся наблюдениями.

— Как ты думаешь, какой сейчас уровень шумов?

— Децибел семьдесят.

— Ну что ты. Еще каждый второй трезвый.

— Семьдесят, — утверждает Вера. — Два года работала в акустической лаборатории. По шкале громкости — шум морского прибоя.

— Лет пять не был на Черном.

— А ты знаешь, в месткоме есть путевки на сентябрь. Три. Но у моего Семена в сентябре санаторий.

А быть может Вера-то от мира сего?

Помогай бог и «Ашхабадское крепкое»!

— Вера, возьмешь две путевки с Валюшкой. Семен обеспечит. В последний момент выяснится, что Валя ехать не может…

Бедный Семен. Он сейчас проигрывает, а думает, что сама Фортуна идет ему навстречу. Именно в этот момент, когда, пунцовый, чокается с директором. Может быть, он займет место Долинского, зама отдела, он, Семен, засидевшийся ведущий.

— Слушаю. Записываю. И чивой-то и никак и нс усеку и кто ж это поедет со мной вместо Вали? — сжалась в ироническую пружину Вера.

— Вера, ты можешь быть серьезной?

— К серьезности я призываю тебя. Ты — пьян.

Вера стала пробираться к выходу. Осталось ли этонезамеченным?

М-да… Выходит, Семен, что проигрываю я?

3

Наше первое свидание — на сквере.

Назначила сама. Сама. Это — многозначительно и непонятно.

Я смотрю из дальнего угла сквера.

Вера сидит на лавочке с интеллигентом (весь в замше и бороде). «Осторожность — мать перевозки фарфора». Он случаен или…

Нет, она с ним не разговаривает.

К замше подходит длинноредковолосый с бороденкой. Если спаситель нашивал вельвет, то этот — точь-в-точь Иисус периода воскрешения Лазаря.

Замша с вельветом уходят.

Я не падаю до крайности моды. Чуть-чуть припустил, правда, волосы сзади, но лишь для того, чтоб бритым затылком не смахивать на пенсионеров.

— Вера, извини, двадцать минут ждал автобуса.

Вера какая-то деревянная. Молчит, как мим.

— Что случилось? Свиданье деловое или?

Вера вынула из сумочки старомосковский ключ. Бородка припаяна медью.

Непонятная комната, полная чужой опрятности. Покрывало на кровати, похожее на занавес МХАТ.

Молча пьем ненужный чай.

Вера посматривает на меня, как на ледяную воду. После исследования глаза кричат: «Не могу!»

Я не был воплощением инициативы. Меня подспудно уже начинали раздражать эти ризы любви. Опять-таки «Осторожность — мать перевозки…» Начать дело правильно — значит увидеть его конец. Надо посчитать варианты и оценить самый скверный.

Конец — в месткоме?

Бр-р…

«Вечерка» служит скатертью в нашей вокзальной сервировке. Постукиванием пальца я по крупинке сбрасываю соль с кончика ножа на газету. Это требует сноровки. Вот на полированной нержавейке словно бы и не было соли. Блестит, чистая, словно из магазина.

Хорошо ли подслушивать?

Почему мне пришла в голову эта мысль?

Трудно вытягивать непрочную ниточку из клубка ассоциаций.

…А, вот почему!

Жил-был (почему говорят «жил-был» и никогда — «был-жил?») писатель Олеша.

Чем отличается настоящий писатель от не писателя?

Не писатель напишет: «…свитр с чередующимися, крупными, желтыми и черными горизонтальными полосами, плавно переходящими одна в другую».

Писатель (Олеша) напишет «…свитр цвета осы». (Здесь и пушистость свитра).

Юрий Карлович пишет, словно бы разговаривает с собой.

Читатель подслушивает.