Жизнь? Нормальная: Повести и рассказы

Здесь это хорошо. Здесь как бы немой договор между читателем и писателем. Так лучше идет работа у них обоих.

Делаются открытия.

Маленькие: соль не оставляет следов на зеркале ножа.

Большие: умирание (человека) — это процесс сокращения круга зримых вещей, их смысла…

Я вдруг вижу Веру. В глазах испуг, затем обычное Верино выражение: «Нет, и ты мне ничем не поможешь!»

Если б я произнес все это вслух, Вера оценила бы?

Достаточно ли женщине иметь только античную фигуру?

А гетеры? Может быть, это и есть идеал женщины?

…Бывают такие положения: говорить не надо, а — надо.

Что-то, но нужно говорить.

— Вчера погубил одессита. (Зачем я говорю именно это?) Хороший, красивый одессит. С баками и томностью движений. Обручальное кольцо, как горный снег рубашка. Серый легкий костюм и галстук ниже полурасстегнутого воротничка. Взгляд снисходительный, мутный, с тревогой на дне.

(Мне начинает нравиться, как я леплю образ.)

— Зачем же ты это сделал?

(Одессит понравился. Значит, сработано хорошо: Вера — видит.)

— Надо. Я все еще и. о. «Исполняющий обязанности» — слышишь, как мерзко звучит? Ты же знаешь, как важно мне сейчас произвести впечатление на шефа.

(Несколько обнаженно, но способствует откровенности. Значит — сближению.)

— В тебе всегда жил палач.

(Нотки ненависти? Я где-то ошибся.)

— Я так и сказал.

— Кому? Можно больше ясности?

— «Так вы, Григорий Александрович, считаете, что одесский проект не созрел для утверждения?» — обратился ко мне Главный после моего выступления. «Вы хотите, чтоб я сыграл роль палача?» — ответил я ему. Шеф простил мне эту дерзость, потому что ему до смерти нужно завалить проект параллельной организации.

— Не утвердили?

— Создали комиссию для повторной экспертизы. Это конец.

— Чему?

— Кому. Одесситу!

— И что же одессит?

— В заключительном слове говорил жалкие слова, что, мол, они приезжают в Москву за добрым советом, что два дня стоял в очереди за билетом. Неудобно слушать. Он не сказал, «у меня дети», но все поняли, что у него дети. И неприятности по службе. Вернуться к одесскому начальству с заваленным проектом — катастрофа.

— Исполняющий обязанности Ромео, уходите.

— Как?

— Так.

4

Вот уже три недели — с Верой только служебные отношения.

В детстве я дрался с Толькой Чучкиным.

Решался вопрос о монархе. Нас окружали сопливые подданные. Мы сосредоточенно молотили друг друга. Вернее, верзила просто избивал меня. Я уже плохо соображал, лицо было деревянным, но я автоматически наносил куда-то удары. Насколько плохо это могло кончиться для меня — трудно было представить.

А кончилось тем, что Толька заревел и побежал.

С тех пор я крепко знаю: главное — выждать, претерпеть, выстоять.

Первой пришла Вера…

Все из «моих людей» (эти слова я произношу еще несмело) на перекуре или разъехались в город по командировкам. В отделе одна Эльвира.

Эльвира босая, как Айседора Дункан, в смысле левой ноги. Правая — в черном глянце модного сапога. Служащие дамы ОКБ окружают щеголиху. С конструктором третьей категории Эльвирой Плешкиной их объединяет тридцать восьмой размер ступни.

Пока дамы «дегустируют» левый сапог Эльвиры, я сижу и правлю ее безграмотные чертежи.

Я жалок.

Они знают, что я исполняющий обязанности, не настоящий.

Дамы пресытились созерцанием Эльвиркиного сапога и разошлись.

Обутый инженер сосет карандаш и смотрит в окно.

Неожиданно появляется Вера. Какая-то неслужебная. Показывает глазами на Эльвиру.

— Эльвира Николаевна! — кричу щеголихе.

Подходит.

Привыкла к смене начальников, смотрит на меня, как на забор. Девичьи ключицы, долгая нежная шейка, пухлые губы — типаж Дездемоны. А глаза съест печень отца.

— Эльвиш. Отдай, пожалуйста, это письмо в машбюро.

Что будет сейчас?

Дискредитация с пререканиями?

— Григорий Александрович! Отпустите меня сегодня на час раньше!

— Передай письмо и можешь быть свободна.

Вера положила на стол… две путевки.

— Туристические. По Военно-Грузинской дороге. Вчера распределяли. Дали Вале, мне, — опасливо поглядывая на дверь, телеграфно говорила Вера. — Там — конспирация. Третья путевка у кого-то из наших…

Черт бы побрал этого «нашего».

А если «наш» — Бернер?

Иду к нему.

— Евгений!

(Если будет со мной на «ты» и назовет Григорием, значит, все у меня в относительном порядке там, у Главного).

— А, Григорий, садись.

— Жень, куда в отпуск?

— В месткоме грозились сослать на Кавказ.

— По Грузии? Учти сезон дождей под Батумом.

— Да ну их, эти пальмы в кадушках. Хочется опять на рыбку под Астрахань.

— Так, значит, на Кавказ ни в какую?

— Ни в коем разе. Постой, — сажает меня обратно. — Как с планом?

Молчу.

— Евгений Густавович. Горит ЭП-2.

— Тебе нужен авторитет в коллективе.

— Работаю над этим. Престиж завоевывают не у всех сразу, а поодиночке. Истина старая.

— Сосунок ты. Авторитет в коллективе — это когда у тебя порядок наверху. Нет, ты завалишь план. И все мы не получим премии. Главный этого не прощает. Самоубийца! Даю тебе Дуликова. Вернешь в конце квартала.

— Женя! Родной! — захлебываюсь я в благодарности. — Вылезу — поставлю твой бюст в отделе!

Входит Дуликов.

— Василий Кондратьевич. Ты что это… э-э… какой-то деформированный?