Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

В спальном купэ второго класса кроме меня были три пассажира: доктор-англичанин с женой и еще англичанка, женщина-врач, возвращавшиеся с юга России в Англию. Они были командированы на эпидемию сыпного тифа для изучения этой болезни. Они оказались очень милыми людьми, и их спокойный сдержанный характер в значительной степени способствовало временному успокоению моих нервов после ужасной пережитой недели в Москве. Но это путешествие омрачилось событием, которое дало мне лишнее доказательство того, какие неприятные последствия могут иметь место, если вступаешь в откровенные разговоры с незнакомыми людьми и рассказываешь им о том, о чем лучше было бы не говорить. Поздно вечером, примерно за два перегона до станции Бологое к нам в купэ постучались в дверь; на мой вопрос, что надо, получился ответ: мы едем до Бологое, в поезде нигде нет места, нельзя ли присесть в вашем купэ? Мы решили открыть дверь, и к нам вошло два человека: один в офицерской, другой в солдатской форме. Они любезно извинились и присели на краю нижних мест. Офицер вступил со мною в разговор, спросил про события в Москве, а также полюбопытствовал узнать, кто я и мои спутники. На грех я сказал, что я военный, но вне службы ношу штатское платье. Скоро разговор прекратился, и я задремал. Я проснулся в тот момент, когда поезд тронулся со станции Бологое, но я тотчас же заметил, что пришедших к нам в купэ пассажиров уже не было. Когда на другой день утром я стал искать свой пиджак, который лежал в сетке надо мной, то оказалось, что его не было, а в сетке лежал только бумажник, в котором находились мои документы. Ясно, что кто то из приходивших к нам в купэ пассажиров украл мой пиджак; хорошо, что погода в Петрограде была теплая, и это не отозвалось на моем здоровье.

В мое отсутствие в Петрограде восстание большевиков окончилось полной их победой; юнкера разных Военных Училищ, единственно оказывавшие большевикам сопротивление, сдались при условии, что они будут выпущены на свободу. В моей казенной квартире, помещавшейся на дворе Артиллерийской Академии и Училища, во время моего отсутствия солдатами был произведен обыск в присутствии нашей служанки, причем было взято только холодное оружие и с моего письменного стола очень хороший большой перочинный нож. В Академии уже был назначен политический комиссар-рабочий с Арсенала, очень симпатичный человек, которому я рассказал все, что случилось в Москве, а также со смехом упомянул о первой экспроприации моего пиджака, как дань пролетарской революции. Академия и Училище находились на Выборгской стороне, в рабочем квартале Петрограда, и так как в них были великолепные залы, то первоначально большое количество митингов происходило в этих помещениях. Один или два раза приезжал на митинг и Ленин, но пробраться на митинг было очень трудно, и потому мне не пришлось ни разу услыхать митинговые речи вождя революции.

В манеже Артиллерийского Училища был устроен склад боевой амуниции и снаряжения, и к нам на двор день и ночь приезжали грузовики, привозившие и отвозившие всякого рода оружие. Жизнь в Академии и Училище совершенно замерла, и мы все, живущие на казенных квартирах переживали очень тревожное состояние. Конечно, с первых же дней Октябрьской революции я, не дожидаясь распоряжения нового правительства, снял погоны со всех мундиров и пальто; но и без погон форменная одежда, в особенности генеральская, с красной подкладкой шинели сразу выделяла мою принадлежность к царской армии. Не имея возможности сразу достать необходимое количество штатской одежды, я был принужден носить военную форму, а эта последняя дразнила рабочих и солдат, подобно тому, как красный плащ раздражает быка, и побуждал их безнаказанно оскорблять нашего брата. Помню один раз в трамвае на Литейном проспекте мне пришлось подвергнуться длительному оскорблению со стороны каких то товарищей, которые увидав мою генеральскую форму, и приметив мой моложавый вид, стали издеваться, говоря: каких молокососов Николай производил в генералы, это все — его прихвостни, гадюки, что их жалеть, и т. п. Приходилось терпеть и не обращать внимания. Единственная моя служба в ноябре и декабре 1917 года заключалась в хождении в Химический Комитет и на заседания Физико-Математического Отделения Академии Наук. В Химическом Комитете деятельность почти совсем замерла, так как мы не могли получить донесений со всех заводов, нам подведомственных, а, кроме того, все уже сознавали, что войне конец. Началось повальное дезертирство с фронта, и на улицах Петрограда можно было наблюдать массы солдат, едущих домой с Северо-Западного фронта и из Финляндии. Солдаты шли по улицам в полном снаряжении, приходили на вокзалы и требовали немедленно поездов для отправки их домой, угрожая убийствами в случае отказа. Петроград представлял ужасную картину, в особенности было жутко по вечерам, так как улицы были безлюдны, освещение было слабое, автомобилей и изво-щиков не существовало, а на улицах валялись трупы подохших от голода лошадей.