Жизнь по понятиям

Впрочем, спорь не спорь, а уже само количество упомянутых (и не упомянутых) здесь имен впечатляет, и похоже, прав Владимир Бондаренко, заявляя, что «в так называемом литературном мейнстриме явно появилась христианская составляющая». И хотя у многих православных сочинителей по-прежнему, – как говорил десять лет назад Александр Архангельский, – «разрыв между высотой заявленной христианской темы и уровнем ее собственно художественного решения катастрофический», сегодня уже вряд ли кто риснет утверждать – продолжим цитату из давней статьи А. Архангельского, – что «абсолютное большинство русских сочинителей нового и новейшего времени, пытавшихся творить изнутри и в пределах “воцерковленного” религиозного опыта, терпели неудачу».

Удач и в самом деле пока немного, но они появились, а вместе с ними естественным образом возникла и мода, когда, – по словам К. Кокшеневой, – «православными образами, символами и смыслами “украшают” литературу, используют как “новые эстетические средства”, при этом совершенно не беспокоясь о степени родства с первоначальными подлинными смыслами, о степени соотнесения эстетического и этического». И не случайно чуткий к новейшим поветриям В. Бондаренко в полемике с «православным литературным рапповством», «когда, – по его словам, – за границы литературы порой выводится все, что не соответствует тем или иным высоким нравственным и христианским нормам», предлагает объединяющим началом считать «православный менталитет». Тем самым в одном ряду оказываются «старообрядческий», – по квалификации критика, – роман Владимира Личутина «Раскол», «еретическая» поэма Юрия Кузнецова «Сошествие во ад», проза Сергея Есина (отличающегося «стойким христианским отношением к жизни и к искусству»), Александра Проханова, Олега Павлова, Романа Сенчина, Юрия Буйды, Михаила Елизарова и даже создательницы славянских фэнтези Марии Семеновой – все то, словом, что ему, В. Бондаренко, эстетически мило и идеологически приятно.

Столь экзотическую точку зрения разделяют, разумеется, не многие. Православные фундаменталисты видят в таком подходе очередное «нашествие грязи на чистоту» (В. Крупин), а все остальные предпочли бы дефиниции более четкие. Впрочем, с дефинициями пока и в самом деле не просто. Ибо, если не принимать во внимание рассказы Валерия Воскобойникова, Дмитрия Емеца, Николая Коняева и других о православных святых и вообще так называемую душеполезную литературу, адресуемую по преимуществу детям и неквалифицированным читателям, ищущим свой путь к вере («Такая литература всегда теряет свои художественные дары, но зато никогда не спорит ни с одной вероучительной догмой», – свидетельствует К. Кокшенева), то различительный смысл придется оставить исключительно за тематикой, а отнюдь не за поэтикой того, что сегодня называют православной светской литературой.

См. ДУХОВНАЯ ПОЭЗИЯ; ПРИКЛАДНАЯ ЛИТЕРАТУРА

ПРИАПЕЯ

от лат. priapea.

В римской традиции приапеями первоначально называли анонимные непристойные надписи на статуях и других изображениях античного бога Приапа, а позднее так стали обозначать и жанр обычно коротких и, как правило, шуточных стихотворений скабрезного, грубо-эротического содержания. Из древности дошло до нас анонимное собрание из 87 стихотворений «Приапейские стихи», а также произведения Горация, Катулла, Марциала, других античных и средневековых авторов, отличающиеся духом веселого цинизма.

Этим духом проникнуты и русские приапеи XVIII–XIX веков, среди которых в первую очередь следует назвать произведения Ивана Баркова, частью представленные в сборнике «Девичья игрушка», приписываемую Александру Пушкину поэму «Тень Баркова», поэму Александра Полежаева «Сашка» (1825), «юнкерские поэмы» Михаила Лермонтова (1834), стихи Николая Языкова, многих других поэтов. Причем принадлежность того или иного сочинения к приапическому жанру фиксируется довольно четко – благодаря насыщенности стихов ненормативной лексикой, что исключало публикацию, но, надо думать, стимулировало их распространение в списках.