Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [с иллюстрациями]

Как это ни странно, в число привязанностей «графини Долли» помимо друзей Дантеса входили и друзья Пушкина. Среди них в первом ряду — Вяземский и Жуковский. В письме из Теплица она писала сестре: «Вяземские провели с нами вечер, возвращаясь из Карлсбада»^{757}. Ранее, 7 января 1839 года, она извещала князя Вяземского и о своих встречах с Жуковским:

«Жуковский настолько влюблен в Рим, что ему от этого двадцать лет или того меньше, если такое возможно. Он ходит туда и сюда, он в постоянном восхищении, никогда не устает и забывает обо всем, но не может утешиться от того, что нужно так скоро уезжать»^{758}.

«Ваша дружба, доказательство которой я вижу в присланных вами мне строках, создана для того, чтобы быть довольным жизнью. Сохраните эту дружбу для меня, так как я знаю ей цену»^{759}, — писал, в свою очередь, Жуковский графине Фикельмон еще летом 1832 года.

Спустя 12 лет, в августе 1844-го, Дарья Федоровна, встретившись с Жуковским во Франкфурте, была представлена его молоденькой жене, которой едва минуло 22 года. Под впечатлением этой встречи 29 августа Долли писала сестре Екатерине:

«Его жена прелестна, ангел Гольбейна, один из этих средневековых образов, белокурая, строгая и нежная, задумчивая и столь чистосердечная, что она как бы и не принадлежит к здешнему миру»^{760}.

16 января уже следующего, 1845 года Жуковский радостно извещал Дарью Федоровну о рождении сына, «…который, как звезда с неба, появился на свет в первый день года (1/13 января). <…> (Жена. — Авт.) …сама выразит вам радость, которую доставило ей ваше прелестное письмо, живо напомнившее нам обоим и вашу душу, такую добрую и ласковую, и черты вашего лица, и звук вашего голоса. <…> Моя жена просит вас принять уверение в ее признательной дружбе: вы были для нее мгновенным видением, но видением, которое можно назвать откровением <…>»^{761}.

Родившегося сына Жуковские нарекли Павлом. За три года до этого в семье Василия Андреевича родилась дочь, названная Александрой.

7 декабря 1842 года

Узнав о рождении первенца, А. О. Смирнова (Россет) отправила в Германию нежное письмо своему «старому другу» Жуковскому:

«Флоренция, 7 декабря <1842>.

Где пропадает ваше письмо, бог весть, добрый и милый Василий Андреевич. Знаю однако ж через Кривцова и по вашему письму к Перовскому, что у вас родилась прекрасная, здоровая и голубоглазая девочка с черными волосами, толстыми губами и прекрасными ручонками… Итак, добро пожаловать, ваше превосходительство Александра Васильевна Жуковская… Добро пожаловать, Сашка, Сашурка или Мосечка…

Брат мой Аркадий свидетельствует свое почтение, а я прошу вас поцеловать милую вашу жену нежно за меня и передать ей мое поздравленье и пожелать ей еще дочку или сына. Мне кажется еще дочь, мне как-то нравится, что у меня три грации в доме. Старшая моя умна, как бесенок, любит учиться… Вторая, Софишка или Фифишка, очень хороша, добра и мила, а третья — просто Моська. Вот мои три грации, были бы здоровы, — это главная забота…

Прощайте, старый друг, молодой отец и счастливый муж… Вчера были именины Екатерины Андреевны (Карамзиной. — Авт.), от них не имею ни весточки, Сонюшке нет времени писать, ей надо болтать в красной гостиной, и отсутствующие друзья для нее не существуют.

Ваша от души А. Смирнова»^{762}.

13 декабря 1842 года

Князь Вяземский по-прежнему не обходил Наталью Николаевну своим навязчивым вниманием и продолжал «нежничать» и одаривать ее своими «отеческими» советами, в частности, по поводу салона Карамзиных:

«…Вы знаете, что в этом доме спешат разгласить на всех перекрестках не только то, что происходит в гостиной, но еще и то, что происходит и не происходит в самых сокровенных тайниках души и сердца. Семейные шутки предаются нескромной гласности, а следовательно, пересуживаются сплетницами и недоброжелателями. Я не понимаю, почему вы позволяете в вашем трудном положении, которому вы сумели придать достоинство и характер святости своим поведением, спокойным и осторожным, в полном соответствии с вашим положением, — почему вы позволяете без всякой надобности примешивать ваше имя к пересудам, которые, несмотря на всю их не значимость, всегда более или менее компрометирующи… Все ваши так называемые друзья, с их советами, проектами и шутками — ваши самые жестокие и самые ярые враги. Я мог бы многое сказать вам по этому поводу, привести вам много доказательств и фактов, назвать многих лиц, чтобы убедить вас, что я не фантазер, и не помеха веселью, или просто сказать собака которая, перед сеном лежит, сама не ест, и другим не дает. Но признаюсь вам, что любовь, которую я к вам питаю, сурова, подозрительна, деспотична даже, по крайней мере пытается быть такой»^{763}.

И снова П. А. Вяземский — Наталье Николаевне: «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия».

И в другом письме: «Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два слова, нет три: я вас обожаю! нет четыре: я вас обожаю по-прежнему!»