Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [с иллюстрациями]

«…Вам кажется, дорогой папй, что если бы друзья Александра проявили больше сердечности и дальновидности, они могли бы предотвратить эту ужасную историю. Однако может вполне статься, что Александр таился от них, во всяком случае, если кого и можно обвинить в беспечности или недостаточной предусмотрительности, то это уж скорей, я думаю, мадмуазель Загряцкую, — ее, которая что ни день бывала в доме, которая делала из Натали все, что хотела, которая имела такое влияние на Александра, но все это, вероятно, должно было произойти — такова была Высшая воля. М-ль Загряцкая только что в полной мере доказала свою привязанность к племяннице; в своем возрасте она отправилась с ней в Калугу, для того, вероятно, чтобы оказывать ей все заботы, в коих она нуждалась в том ужасном положении, в котором находилась я думаю, со своими четырьмя детьми…»^{400}.

| |

В тот же день П. А. Вяземский писал в Баден-Баден младшей дочери А. Я. Булгакова — 22-летней княгине Ольге Александровне Долгоруковой:

«7 апреля 1837 года.

…Вы спрашиваете меня о подробностях этого прискорбного события, очень бы хотел вам сообщить, но предмет щекотлив. Чтобы объяснить поведение Пушкина, нужно бросить суровые обвинения против других лиц, замешанных в этой истории. Эти обвинения не могут быть обоснованы положительными фактами: моральное убеждение в виновности двух актеров этой драмы, только что покинувших Россию, глубоко и сильно, но юридические доказательства отсутствуют. Роль дяди, отца — я не знаю, как назвать его, — особенно двусмысленна…

Пушкин был прежде всего жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя, жертвою своего положения в обществе, которое льстя его тщеславию, временами раздражало его, — жертвою своего пламенного и вспыльчивого характера, недоброжелательства салонов и, в особенности, жертвою жестокой судьбы, которая привязалась к нему, как к своей добыче, и направляла всю эту несчастную историю…»^{401}.

По поводу только что уехавшей Екатерины Николаевны Вяземский в том же письме восклицал: «Интересно, какова будет ее судьба теперь?»

В отличие от князя, графиня Долли Фикельмон ни в чем не упрекала Наталью Николаевну:

«Дантес, после того как его долго судили, был разжалован в солдаты и выслан за границу; его приемный отец, которого общественное мнение осыпало упреками и проклятиями, просил отозвать его и покинул Россию — вероятно, навсегда. Но какая женщина посмела бы осудить госпожу Пушкину? Ни одна, потому что все мы находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались и нас любили, — все мы слишком часто бываем неосторожны и играем с сердцами в эту ужасную и безрасчетную игру! Мы видели, как эта роковая история начиналась среди нас подобно стольким другим кокетствам, мы видели, как она росла, увеличивалась, становилась мрачнее, делалась такой горестной, — она должна была бы стать большим и сильным уроком несчастий, к которым могут привести непоследовательность, легкомыслие, светские толки и неосторожные поступки друзей, но кто бы воспользовался этим уроком? Никогда, напротив, петербургский свет не был так кокетлив, так легкомыслен, так неосторожен в гостиных, как в эту зиму!

…Печальна эта зима 1837 года, похитившая у нас Пушкина, друга сердца маменьки…»^{402}.

7 апреля 1837 года.

П. А. Осипова — А. И. Тургеневу из Тригорского.

«…Получила я письмо от 27 марта, писанное от Вдовы Пушкиной, которая спрашивала меня, сделано ли какое распоряжение по части богослужения о годовой службе по Александру Сергеичу. Еще изъявляет желание приехать на могилу его и спрашивает позволения остановиться у меня. Разумейте, что ей последнее ее желание не может быть воспрещено, хотя мне очень будет тяжело ее видеть — конечно не вольно, но делом она причиною что нет Пушкина и только тень его с нами. Здесь все его напоминает! Каждый уголок, каждое дерево, каждое место в саду и она посреди сих воспоминаниев приедет проливать напрасные слезы сожаления!!! Как мнения о одной и той же вещи различны!!! По чувству от которого они произтекают…

Я еще не могла ей отвечать…»^{403}.

8 апреля 1837 года

Супруги Егор и Софья Комаровские, встречавшиеся с семейством Пушкиных и в свете, и в салоне Карамзиных, и принимавшие Поэта с женой в своем доме на Фонтанке (ныне № 34), тяжело переживали о потере Пушкина. Граф Егор Евграфович (1803–1875) написал отцу Поэта сочувственное письмо о «…сожалениях, переполняющих целую страну». В нем Комаровский отмечал: «…прошу Вас поверить, что я глубоко почувствовал поразивший Вас удар, что я его почувствовал и как русский, и как очень старинный знакомый того, кого уже нет…»^{404}.

Жена Комаровского — графиня Софья Владимировна, урожденная Веневитинова (1808–1877), была родной сестрой известного поэта Дмитрия Веневитинова, умершего в 1827 году в 22-летнем возрасте. Кроме того, она доводилась четвероюродной сестрой Александру Сергеевичу.