Жизнь продленная

И остается одна только бодрость свежего утра. Свежего — и уже с грустцой. Потому что во всей здешней благодати, даже в ароматах сирени и яблоневых цветов, даже в родственном жужжании залетевшего в комнату шмеля, сквозит непроходящий холодок чужбины. Потому что не здесь хотелось бы тебе пробудиться и не то увидеть, проснувшись.

Какая-то неподконтрольная, неподвластная разуму сила бросает тебя к окну, к проблеску чистой синевы, и чуть ли не выносит в неоглядный простор небес.

Сквозь дальнюю синюю синь пробивается ясная ясность.

Другие там, вдалеке, цветы, иное приволье, своя особая, светлая грусть…

Здравствуй, здравствуй, далекая Россия моя, здравствуй! Со сладкой болью в груди, с незваной утренней горчинкой в глазах тихо радуюсь я тебе отсюда. Здравствуй.

Играют, дробятся на солнце родные росы, поют петухи, розовато поблескивают вдали родные окна — те, что не оплавились в огне четырехлетнего пожара, дымят и гудят заводы — те, что не разбиты в пыль бомбежками и артиллерией, кипят белой пеной сады, до которых не дотянулись когти войны. Просыпаются к новой жизни только что засеянные поля. Стучат топоры. И звучит в отстоявшемся чистом воздухе нечто такое, что ни словом передать, ни сыграть на каком-нибудь инструменте пока что никому не дано. Где-то поют. Кто-то тихонько стонет. Кто-то с надеждой и болью зовет. А поверх всего уже гуляют над миром ветры новых перемен, пробиваются сквозь пласты нетленной эпохи нетерпеливые голоса новых поколений, прорываются к Земле немотные сигналы космических глубин, неведомо что в себе таящих, — и вихрятся, зреют в потоке дней новые-новые мысли.

Время как будто приостановилось, движение замерло на взлете.

Все приготовилось к небывалому.

Все насторожилось.

Все ждет и требует продолжения.

И привычно продолжается повседневное…

1

В какое время просыпался этот зеленый северонемецкий городок, который мы будем для простоты и прочих удобств именовать Гроссдорфом, — было неизвестно. Может — в шесть, может — в восемь, а может — и в девять часов утра. Оставшиеся в нем немцы жили теперь почти что бесшумно, а советские войска, которые остановились тут девятого мая, все еще продолжали спать по-праздничному долго. Привычная команда «Подъем!» хотя кое-где и подавалась, но с большим запозданием, и никаких ее последствий, в виде поспешных построений и маршировок, не наблюдалось. Просто дневальные кричали, как петухи, свое положенное кукареку, и на том все снова затихало. Люди продолжали спать. Разве что какой-нибудь слишком старательный или просто «шебутной» командир вскинется ни свет ни заря, торопливо, как по тревоге, оденется, выбежит на крыльцо или во двор дома, к еще не растопленной кухне, и начнет шуметь:

— Старшина! Дневальный!

— Слушаю вас, товарищ командир! — появится откуда-нибудь дневальный.

— Где это вы прохлаждаетесь? Почему люди не подняты?

— Так ведь еще рано, товарищ командир.

— Что значит рано?

— Так ведь победа, товарищ командир.

— Победа, говоришь? — переспросит командир. И на всякий случай погрозит пальцем: — Смотрите у меня!