Жизнь продленная

Тут все прояснилось, и глаза комбата Теленкова стали невидящими.

— Найн фрау! Нихт фрау! К чертовой матери фрау! — замахал он рукой.

Французам понравилось и это, особенно — «к чертовой матери!».

— А как же мне, товарищ майор? — осведомился тихонько Роненсон, имея в виду опять же фрау. Фрау кухарку.

— Тебе?.. Тебе уже сказано. И чтоб обед был не хуже вчерашнего!

На третий день Гертруда Винкель пришла, уже сама и начала с утра кухарничать. Когда офицеры проснулись, для них снова был приготовлен отличный завтрак. И тогда они подумали: а почему бы нам, черт возьми, после стольких лет питания из походной кухни не потешить себя настоящей домашней едой, пока есть такая возможность? Даже комбату понравилось это. Понравилось ему и восседать во главе большого семейного стола, чувствуя в себе некоторое гусарство, которого на самом-то деле у него никогда не было.

Так и прижилась у саперов немецкая кухарка. И даже позволила им называть себя просто по имени — фрау Гертрудой. Так сказать, по-домашнему, запросто.

2

Шла уже вторая неделя после победы.

Капитан Густов, заместитель комбата и любимец фрау Гертруды, рано встал и пошел на кухню за горячей водой для бритья. На пороге кухни он остановился, невольно щурясь от солнца и сияния кафеля, и не сразу увидел кухарку. А когда увидел, то его поразила слишком серьезная задумчивость на ее лице. Неподвижная, почти безжизненная, фрау Гертруда стояла, опершись на кухонный стол руками, и смотрела в какую-то точку за окном невидящим взглядом.

— Гутен морген! — поздоровался Густов.

Она встрепенулась.

— Гут мон, герр Густав, гут мон…

С первого дня знакомства она называла его не иначе как «герром Густавом», приняв его фамилию за имя, и, может быть, из-за этого «немецкого» имени слегка выделяла его среди других офицеров.

— Битте шён, герр Густав… пошалуста, — заторопилась она навстречу Густову, чтобы принять из его рук стаканчик для бритья и наполнить его кипятком. Она уже улыбалась со своей всегдашней приветливостью и готовностью услужить. И все тут постепенно становилось на свои привычные места.

Подобрав несколько приблизительных слов, Густов все же спросил, не случилось ли чего плохого у фрау Гертруды.

— Найн, данке, — с полной видимой откровенностью отвечала кухарка.

— Аллес ист орднунг? — переспросил Густов. — Так?

— Я, я! Так… Фсе в прятке!

— Все в по-ряд-ке! — педагогически продекламировал Густов.

— Так, — подтвердила по-русски фрау Гертруда. — Ношки и пятки.

И спросила о том, чего хотелось бы герру Густаву на завтрак.

Густов сперва не понял, о чем она, а поняв, оказался в новом затруднении: он не знал немецких названий блюд, кроме самых распространенных — суп, котлеты, чай. Однако суп на завтрак не закажешь, чай и без того будет подан, так что…

— Котлетен? — развел он руками.

— Опять котлеты? — изумилась кухарка, уже не впервые исполнявшая такой заказ.

— Гросскотлетен! — внес тогда Густов изменение. И, расхрабрившись, еще придумал «Гроссдорфкотлетен», имея в виду некое местное, так сказать, фирменное блюдо города.

Фрау Гертруда улыбнулась на это уже не дежурной, а натуральной улыбкой и начала вынимать из разных ящичков и шкафчиков всевозможные приспособления для разделки и обработки мяса, лежавшего перед ней на столе. У нее появилась возможность творчества, а это всегда вдохновляет. Движения фрау Гертруды приобрели естественность и свободу. Осталось дело, и только дело.

Правда, как только Густов направился к двери, фрау Гертруда вдруг окликнула его, готовясь сообщить что-то.

— Герр Густав!

Он обернулся.

— Спа-си-бо, — тут же отступила кухарка.

Он пожал плечами и вышел, не понимая, что это сегодня творится с нею, и не рассчитывая вполне понять, поскольку владел лишь тремя-четырьмя десятками немецких слов.

Он ушел в свою комнату бриться. А там увидел в зеркале свои не по-утреннему грустные глаза и невольно стал думать о своем, об этой своей грусти, тайной для других и болезненной для него, возникшей чуть ли не из самого счастья.

Он не хотел поддаваться ей и, побрившись, сразу постучал в стенку своего соседа и приятеля Димы Полонского. Тот не ответил. Видимо, еще спал, поздно вернувшись из своего «ме-се-бе». У него тоже любовь. Только реальная, осязаемая, здоровая.

Когда Полонский уходит вечером в медсанбат, наказав связному штаба долговязому Василю в случае чего прибежать за ним, Густову становится особенно грустно. Полонский видит это и зовет с собой, напевая такую песенку:

Коля, Коля, Николай,
Люби девок, не зевай!..

И Густову хочется пойти с ним, бывает просто нестерпимо хочется. Но, по-видимому, и в этом деле каждому свое. Вдруг становилось и стыдно, и боязно, и вроде как жаль было расставаться с тем Густовым, который всю войну оставался верен одной-единственной. Да и теперь она оставалась единственной — и оттого-то, наверное, так грустно жилось ему нынче…