Жизнь, прожитая не зря

Станица Внезапная стояла на Тереке. Более трёх веков мутные неспокойные воды реки неслись мимо неё. Они помнили суровых бородатых людей в овчинных папахах, построивших на её диком, поросшем кустарником берегу первые деревянные хаты. Дочерна загорелые, темноволосые гребенские казаки с обветренными лицами спустились с лесистых гор и заложили здесь станицу. И стали зваться терскими. Они насадили вдоль берега фруктовые сады и виноградники, пасли коровьи стада да конские табуны и ловили в Тереке рыбу, выгребая сети с огромными бронзово-золотистыми бешеными сазанами, большеротыми и ленивыми сомами да трепещущими серебристыми краснопёрками.

Многое повидал Терек. Когда-то по его берегам проносились орды кочевников. Их бывало столько, что поднятая конскими копытами сухая пыль вздымалась чёрным облаком к небу, закрывая солнце. Окрестные люди в ужасе бежали в густые леса, забирались на высокие горы — лишь бы подальше от этих степей, по которым огненным смерчём несутся жестокие кочевые племена.

Потом вместо них пришли казаки, и осели здесь основательно, на века. По всей реке зазвучала плавная и раскатистая русская речь.

Иногда из северных песчаных пустынь, из бурунов, словно жаркий ветер-суховей, налетали ногайцы. Или приходили с запада полчища крымских татар. Угоняли скот, рубили людей, уводя с собой уцелевших. Прикрученные верёвками, вереницы невольников бессильно тащились вслед за конями, а круглолицые татары с весёлым злым хохотом подгоняли кнутами изнемогших, валящихся на землю.

К станицам крались с гор хищные шайки абреков. Иной раз, спрятавшись в густых прибрежных камышах, они по нескольку дней сидели там, зорко высматривая добычу. А потом, выбрав момент, нападали внезапно, точно волчья стая. Грабили, резали, жгли и сразу бросались назад, за Терек. Казаки мстили жестоко, шли походами в горы и выжигали немирные аулы.

Потом Терек видел страшную Гражданскую войну, когда все станицы по его берегам пылали, а река несла к Каспийскому морю горелые брёвна вперемешку с раздувшимися от тления человеческими телами. Казалось, терцам пришёл конец. Их — «народ-эксплуататор» — беспощадно истребляли красные, а изнемогшие, едва живые станицы, в которых оставались лишь женщины да стариками, громили ингуши и чеченцы.

Многие сгинули в том огненном смерче, рассеялись, исчезли на век. Но глубок, живуч оказался терский корень. Поруганные пепелища отстраивались, а уцелевшие люди упрямо цеплялись за родную землю, ещё не зная, как им теперь жить дальше.

Затем пришла новая война, и Терек увидел серые мундиры немецкой пехоты и чёрные петлицы СС. И опять налетали с гор чеченцы, и снова запылали станицы.

Немцев прогнали навсегда, чеченцев — всего лишь выслали на тринадцать лет. Все эти годы тихо было на Тереке. Люди оживали понемногу, веря, что на их истерзанную землю пришёл покой.

Однако вскоре чеченцы вернулись. И тотчас потекли первые кровавые ручейки — алые, зловещие. Словно предвестники новых, но уже не ручейков, а рек.

С каждым годом русскую речь на Тереке всё сильнее разбавлял гортанный чеченский говор. Неудержимый поток хищных остроносых горцев хлынул на равнину, в пыльные степи. И в станицах поселилась с той поры тревога. Поначалу она была неясной, глухой. Как у человека, у которого начало вдруг протяжно саднить сердце. Люди сделались задумчивые, мрачные.

Над Тереком нависало что-то тягостное. Будто грозовая туча сползла с гор и навалилась своим фиолетово-синим брюхом на деревянные домики с крашеными наличниками.

Гром грянул внезапно. И началось что-то невиданное, дикое, страшное. Вновь по Тереку поплыли трупы, и вода в нём заалела от крови.

Из «свободной Ичкерии» русских гнали тысячами. А тех, кто не успевал убежать, или кому бежать было просто некуда и не к кому, тех убивали беспощадно. Убийство русского человека вообще не считалось теперь преступлением, и они совершались повсеместно и почти ежедневно. Ведь русский даже и не признавался здесь более за человека — нечеченец, немусульманин и невайнах.

От огромной единой, долгие годы казавшейся незыблемой, нерушимой, точно монумент страны осталась лишь огромная территория, на окраинах которой теперь всё гремело, горело и воевало. И сотни бородатых, распалённых, озверелых людей, надрываясь, исступлённо кричали на площадях Грозного, что русские должны убираться с Кавказа прочь, за Терек и Кубань. Газеты, телевидение, митинговые речи — всё это ежедневно изрыгало ложь и ненависть, пробуждая в людях всё самое низменное, животное, подлое. Джохар Дудаев вопил в толпу, что все русские больны «руссизмом», который является чем-то сродни собачьего бешенства, что они — неизлечимо больной народ, и потому он готов сбросить на Москву атомную бомбу.

Казалось, что мир рухнул в одночасье. Ибо все старые законы, понятия о справедливости и чести, о добре и зле в один день перестали существовать. Были отменены и преданы поруганию. Словно тысячи злых духов, до сих пор томившихся в своих кувшинах, разбили их разом и в неистовом порыве рванулись наружу, бешено кружа в жутком смертном хороводе.