До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли — мне было 20 лет в 1820 — я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить — В.
В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором — я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принес бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело всё и дарования которого невольно внушали мне почтение.
Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. — Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации — я чувствовал бесполезность этого.
Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, что власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне, как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость, как на средство к восстановлению чести <…> (
Глава пятая
1820
…непреклонным вдохновеньем
И бурной юностью моей,
И страстью воли, и гоненьем
Я стал известен меж людей.
Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано всё, что подвластно ему?
Неполных пять месяцев жизни Пушкина станут предметом рассмотрения в 5-й главе, но за это время поэт пережил столько, увидел столько, запомнил столько, что творческие отзвуки южных — в особенности крымских (таврических) впечатлений до самой смерти раздавались в его душе. Правда, ловишь себя на мысли, что и Лицей, и Петербург, и псковские места, и тверские, и Болдино, и Урал — все запечатлело в поэтических трудах и в самой жизни Пушкина след неизгладимый. Такое уж это было всеотзывчивое сердце и такой всеохватный разум! Но южное путешествие 1820 г., совершенное совсем еще молодым Пушкиным, узнавшим уже в Петербурге и счастье любви, и горечь страдания, и одиночество гонения, услышавшего первые трубные звуки славы и шепот завистников-невежд, — это путешествие было для него искрометно-блестящим, но и переменчивым как само южное море, к которому он приехал.
Один из первых собирателей всех возможных сведений о поэте П. И. Бартенев писал: «На перекладной, в красной рубашке и опояске, в поярковой шляпе скакал Пушкин по так называемому белорусскому тракту в Могилев и Киев».
Он думал, что едет не так уж и надолго и, несомненно, был в добром настроении, которое нередко возникает у путешествующих, соединенном еще у него с чувством оставшейся позади опасности. Перед самым отъездом Пушкин зашел проститься к Чаадаеву: «Мой милый, я заходил к тебе, но ты спал; стоило ли будить тебя из-за такой безделицы». С собой у него был важный документ: