Жизнь Пушкина

Бахчисарай, бывший центр Крымского ханства, насчитывал в пушкинское время 11 тысяч жителей. Торгово-промышленная часть города состояла из одной улицы длиною версты три. По обеим ее сторонам располагались низенькие строения, в которых при открытых дверях и окнах на столах и скамьях, поджавши под себя ноги, сидели купцы и ремесленники, занимаясь каждый своим делом. Особенно славился Бахчисарай изделиями из сафьяна и ножами прочной стали. Ханский дворец, сожженный последним ханом, был восстановлен усилиями Потемкина в связи с посещением Екатерины II в 1787 г. При этом заботились не столько об исторической точности, сколько об удобствах императрицы. В частности, с первого этажа на второй прорубили дополнительную лестницу, при этом образовался какой-то лишний проем — его и заполнили новым построенным фонтаном слез. Традиционную доску с изречениями для него делать не стали, а перенесли с другого прекрасного фонтана, давно устроенного около мавзолея возлюбленной Крым-Гирей-хана Дилары-Бекеч. Прежний фонтан, а с перенесением доски — новый, назывался Сельсебийль — «райский источник». Мавзолей Дилары-Бекеч, по преданию, родом грузинки, стоит у ограды кладбища напротив дворца на высокой садовой террасе. Об этой девушке И. М. Муравьев-Апостол говорит в книге, вызвавшей столько воспоминаний у Пушкина: «…силой прелестей своих она повелевала тому, кому все здесь повиновалось, но не долго: упал райский цвет в самое утро жизни своей и безотрадный Керим соорудил любезный памятник сей, дабы ежедневно ходить в оный и утешаться слезами над прахом незабвенной». Вот близ этого памятника и находился фонтан Сельсебийль, питавшийся горными ключами и отличавшийся изумительной чистотой воды. Одна из надписей на фонтане гласила: «Кто станет утолять жажду, тому фонтан языком своим прожурчит хронограмму^[71]: приди пей воду чистую, она принесет исцеление». Фонтан Дилары-Бекеч около сгоревшего дворца был построен в 1762 г., мавзолей — в 1764-м. Но уже к концу 1780-х годов в народных легендах имя грузинки Дилары-Бекеч вытеснялось именем польской девушки Потоцкой, якобы похищенной для хана и помещенной в его гарем. Дальше рассказывать легенду не стоит — Пушкин сделал это в своей поэме. Выпишем только слова В. Г. Белинского, раскрывающие самую суть пушкинской обработки легенды: «В диком татарине, пресыщенном гаремной любовью, вдруг вспыхивает высокое чувство к женщине, которая чужда всего, что составляет прелесть владыки и что может пленять вкус азиатского варвара<…> Сам не понимая как, почему и для чего, он уважает святыню этой беззащитной красоты, он — варвар, для которого взаимность женщины никогда не была необходимым условием истинного наслаждения — он ведет себя в отношении к ней почти как палладин средних веков.

И для нее смягчает он
Гарема строгие законы…

…Итак, мысль поэмы — перерождение, если не просвещение, дикой души через высокое чувство любви. Мысль верная и глубокая». Как часто бывало у Пушкина, соединение слышанного прежде (легенду о Потоцкой и фонтане слез ему рассказали еще в Петербурге) и увиденного в реальности разбудило творческую жажду и привело к замыслу «Бахчисарайского фонтана».

Однако с возникновением «Бахчисарайского фонтана» все обстоит в тысячу раз сложнее, чем выглядит в беглом пересказе событий. Дело в том, что с замыслом поэмы связана биографическая, личная тайна Пушкина — одна из немногих, которую он не только хотел, но и сумел уберечь от любопытства современников и потомков. 8 февраля 1824 г. он писал А. Бестужеву из Одессы: «Радуюсь, что мой „Фонтан“ шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.

Aux douces loix des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naïve.^[72]

Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны». В другом письме к А. Бестужеву (29 июня 1824 г.) Пушкин возмутился тем, что вопреки его просьбе в Петербурге напечатали три последние строки элегии «Редеет облаков летучая гряда» (№ 13), которые заведомо не предназначались для печати: «Бог тебя простит! но ты острамил меня в нынешней „Звезде“ — напечатав три последние стиха моей элегии; черт дернул меня написать еще кстати о „Бахчисарайском фонтане“ какие-то чувствительные строчки и припомнить тут же элегическую мою красавицу. Вообрази мое отчаяние, когда увидел их напечатанными. Журнал может попасть в ее руки. Что ж она подумает, видя с какой охотою беседую об ней с одним из петербургских моих приятелей <…> Признаюсь, одной мыслию этой женщины дорожу я более, чем мнениями всех журналов на свете и всей нашей публики». Кто эта молодая женщина и вообще нет ли тут мистификации? Над этим размышляют пушкинисты более столетия. Вот строки «Бахчисарайского фонтана», которые имеет в виду Пушкин: