Жизнь Пушкина

Однако, как видно, не обходили спорщики и литературы. В судебных делах Раевского остался беллетристический отрывок, названный «Вечер в Кишиневе». Вся эта рукопись представляет собою спор некоего майора Р. с молодым человеком, обозначенным литерой Е., о раннем лицейском стихотворении Пушкина «Наполеон на Эльбе». Дело в том, что в антологии «Собрание образцовых сочинений и переводов в стихах», вышедшей в свет в самом начале 1822 г., это стихотворение было перепечатано. Майор Р., в котором трудно не узнать Раевского, спорит со своим собеседником. Вот как это выглядит:

Е. …Послушай стихи. Они в духе твоего фаворита Шиллера.

Майор. — Ну, что за стихи?

Е. «Наполеон на Эльбе». В «Образцовых сочинениях…»

Майор. Если об Наполеоне, то я и в стихах буду слушать от нечего делать.

Е. (начинает читать).

Вечерняя заря в пучине догорала,
Над мрачной Эльбою носилась тишина,
Сквозь тучи бледные тихонько пробегала
      Туманная луна;

Майор. — Не бледная ли луна сквозь тучи или туман?

Е. — Это новый оборот. У тебя нет вкусу. Слушай:

Уже на западе седой, одетый мглою,
С равниной синих вод сливался небосклон.
Один во тьме ночной над дикою скалою
      Сидел Наполеон.

Майор. — Не ослышался ли я, повтори.

Е. — (Повторяет).

Майор. — Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! На скале сидеть можно, но над скалою… Слишком странная фигура!

Е. — Ты несносен (читает).

Он новую в мечтах Европе цепь ковал
И, к дальним берегам возведши взор угрюмый,
      Свирепо прошептал:
   «Вокруг меня всё мертвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн…»

Майор. — Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложится в туман пучина волн. Это хаос букв! А грамматики вовсе нет! В настоящем времени и настоящее действие не говорится в прошедшем. Почило тут весьма неудачно.

Е. — …Я перестану читать.

Майор. — Читай, читай!

Е. — (читает)

Я здесь один, мятежной думы полн…
О, скоро ли, напенясь под рулями,
Меня помчит покорная волна

Майор. — Видно, господин певец никогда не ездил по морю — волна не пенится под рулем — под носом.

Е. — (читает)

И спящих вод прервется тишина?
Волнуйся, ночь, над эльбскими скалами!

Майор. — Повтори… Ну, любезный друг, ты хорошо читаешь, он хорошо пишет, но я слышать не могу. На Эльбе ни одной скалы нет!

Е. — Да это поэзия!

Майор. — Не у места, если б я сказал, что волны бурного моря плескаются о стены Кремля, или Везувий пламя извергает на Тверской! может быть, ирокезец стал слушать и ужасаться — а жители Москвы вспомнили бы «Лапландские жары и африканские снеги». Уволь! Уволь, любезный друг.

Вот и весь сохранившийся в бумагах Раевского отрывок. После этого легче представить себе многочасовые споры Пушкина с Раевским о русской истории и русском стихе. В. П. Горчаков в своих воспоминаниях называет Раевского «большим пюристом-грамматиком и географом», который, «владея сам стихом и поэтическими способностями, не мог подарить Пушкину ни одного ошибочного слова, хотя бы то наскоро сказанного, или почти неуловимого неправильного ударения в слове». В мемуарах Липранди «схвачен» момент еще одной острой дискуссии: «Помню очень хорошо между Пушкиным и В. Ф. Раевским горячий спор (как между ними другого и быть не могло) по поводу „режь меня, жги меня“; но не могу положительно сказать, кто из них утверждал, что жги принадлежит русской песне и что вместо режь слово говори имеет в пытке то же значение». Что же касается Наполеона, то после известия о его смерти (15 мая 1821 г.) Пушкин написал иное стихотворение, не только несравненно более совершенное по форме, но переосмысливающее роль французского императора — в определенной степени под влиянием Раевского. Дело, конечно, не в мелочных придирках к раннему лицейскому стихотворению, а в том, что Пушкин высоко ценил острый ум и компетентные суждения своего собеседника.

Вернемся теперь к 5 февраля 1822 г., когда Пушкин счастливо предупредил Раевского о неминуемом аресте. Вечер Раевский и Пушкин провели у майора Павла Липранди и расстались за полночь. Раевский в своих воспоминаниях рассказывает о том, что происходило с ним 6 февраля. «Возвратясь домой, я лег и уснул спокойно. Я встал рано поутру, приказал затопить печь. Перебрал наскоро все свои бумаги и все, что нашел излишним, сжег <…> Двух часов не прошло, как дрожки остановились у моих дверей. Я не успел взглянуть в окно, а адъютант генерала Сабанеева, гвардии подполковник Радич был уже в моей комнате.