Жизнь Пушкина

Вне Лицея он знаком был только с семейством знаменитого историографа нашего Карамзина, к коему во всю жизнь питал особенное уважение, и с некоторыми гусарами, жившими в то время в Царском Селе (как-то: Каверин, Молоствов, Соломирский, Сабуров и др.). Вместе с сими последними Пушкин любил подчас, тайно от своего начальства, приносить некоторые жертвы Бахусу и Венере, волочась за хорошенькими актрисами графа В. Толстого и за субретками приезжавших туда на лето семейств; причем проявлялись в нем вся пылкость и сладострастие африканской его крови. Одно прикосновение его к руке танцующей производило в нем такое электрическое действие, что невольно обращало на него всеобщее внимание во время танцев.

Но первую платоническую, истинно пиитическую любовь возбудила в Пушкине сестра одного из лицейских товарищей его (фрейлина Е. П. Бакунина). Она часто навещала брата и всегда приезжала на лицейские балы. Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодежи. Пушкин, с пламенным чувством молодого поэта, живыми красками изобразил ее волшебную красоту в стихотворении своем под названием «К живописцу». Стихи сии очень удачно положены были на ноты лицейским товарищем его Яковлевым и постоянно петы не только в Лицее, но и долго по выходе из оного. Вообще воспоминания Пушкина о счастливых днях детства были причиною, что он во всех своих стихотворениях, и до конца жизни, всегда с особым удовольствием отзывался о Лицее, о Царском Селе и о товарищах своих по месту воспитания. Это тем замечательнее, что учебные подвиги его, как выше объяснено, не очень были блистательны.

1851

40

М. А. Корф

___________________________

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

В Лицее он решительно ничему не учился, но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения и, так сказать, покровительства, он не пользовался особенной приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет, то мы его прозвали «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного. Вспыльчивый до бешенства, с необузданными африканскими (как его происхождение по матери) страстями, вечно рассеянный, вечно погруженный в поэтические свои мечтания, избалованный от детства похвалою и льстецами, которые есть в каждом кругу, Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего привлекательного в своем обращении. Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания. <…>

Устав о Лицее сочинял Сперанский, тогда государственный секретарь и на высшем апогее доверия к нему императора Александра. У нас в руках подлинное письмо его о том к старику Масальскому, отцу нынешнего литератора, от 4 февраля 1815 года. Упавший Сперанский оканчивал тогда свое заточение в селе своем Великополье близ Новгорода, и на вопрос Масальского, в какое бы заведение поместить ему сына, отвечал советом отдать мальчика в Лицей, прибавляя: «Училище сие образовано и устав его написан мною, хотя и присвоили себе работу сию другие. Не без самолюбия скажу, что оно соединяет в себе несравненно более выгод, нежели все наши университеты».

— Помещение для Лицея отведено было собственно во дворце по особенной совсем причине, именно потому, что и весь Лицей образован был для воспитания в нем царских братьев великих князей: Николая и Михаила Павловичей. Начальная о том идея не получила своего осуществления только потому, что при самом открытии Лицея, т. е. в конце 1811 г., отношения наши к Наполеону представлялись уже в самых грозных красках и мысли Императора Александра приняли другое направление. Это я имел счастие неоднократно слышать сам и от императора Николая Павловича и от великого князя Михаила Павловича. Его величество называл меня иногда в шутку: «mon camarade manqué».^[35]