Жизнь Пушкина

Итак, негаданно он стал камер-юнкером с Нового, 1834 года. Это было беспримерное унижение — если не в глазах света, то в глазах самого Пушкина. Ему шел 35-й год, а придворное звание камер-юнкера обычно получали 20–25-летние, а то и 16-летние отпрыски аристократических родов. Правда, некоторые из них так и оставались камер-юнкерами и будучи старше Пушкина, но присвоение такого звания человеку столь зрелого возраста — явление редкостное. Н. М. Смирнов, приятель Пушкина, в общем, верно оценил ситуацию, написав: «Это его взбесило, ибо сие звание точно было неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтобы иметь повод приглашать ко двору его жену». Брат Пушкина был удивлен и озадачен полученным известием: «брат <…> только что ни с того ни с сего и совершенно неожиданно произведен в камер-юнкеры». Похоже, что истинную причину своего приближения ко двору Пушкин угадал верно (№ 1), хотя она могла быть и не единственной. Кроме удовольствия видеть Наталью Николаевну на интимных вечерах в Аничковом дворце, царь мог преследовать и иную цель — связать новыми путами поэта-историографа, облегчив себе постоянный надзор за ним и сведя к минимуму возможность своеволия. На звание камергера Пушкин по своему малому чину претендовать не мог, вот и сделали его камер-юнкером. «Надеюсь, что Пушкин хорошо принял свое назначение, до сих пор он держал свое слово и я доволен им», — сказал царь В. Ф. Вяземской не без задней мысли: выведать у ближайших друзей поэта его истинное мнение о новой акции. «До сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили», — с иронией заметил Пушкин великому князю Михаилу Павловичу. Остроумный Вяземский назвал камер-юнкера Пушкина: «обер-камергером наших поэтов при лучезарнейшем дворе Феба». Но поэту приходилось теперь бывать не при поэтическом — фебовом, а при царском — николаевском дворе. Это было ему настолько тягостно, что он несколько раз (не нарочно ли?) оплошал. Однажды явился в Аничков в мундире, а по этикету полагалось во фраке. Увидев свою ошибку, обрадованный, отправился домой, вызвав недовольство императора: оказывается, следовало облачиться во фрак и приехать снова. В другой раз появился в треугольной шляпе, а положено в круглой, в третий — пуговицы не по форме. В церковь на придворные молебны Пушкин не являлся; по случаю тезоименитства с поклоном не подходил, в торжественный день открытия Александровской колонны (30 августа 1834 г.) удрал из столицы. Все это отражено в его личном дневнике (№ 1, 3, 7 и др.), который недаром старший сын поэта не позволял публиковать полностью много десятилетий спустя. Словом, не без умысла и не без тяжелых последствий царь «упек» Пушкина «в камер-пажи под старость лет». В дневнике приятеля Пушкина А. Н. Вульфа в феврале 1834 г. появилась запись: «Самого же поэта я нашел негодующим на царя за то, что он одел его в мундир, его, написавшего теперь повествование о бунте Пугачева и несколько новых русских сказок. Он говорит, что он возвращается к оппозиции». Внутренне Пушкин возвратился к ней давно, если считать, что вообще хоть в какие-то годы он не был оппозиционером. Впрочем, еще в черновиках 1828 г. есть слова: «Вновь сердцу (моему) наносит хладный свет // Неотразимые обиды». Это не только о настоящем, но и о будущем. С годами обид становилось все больше и делались они все неотразимее. Камер-юнкерство было первым ударом 1834 года.