Жизнь Пушкина

Ермолов, несомненно, был связан с декабристами — вопрос лишь о формах этой связи. Он пригрел на Кавказе Кюхельбекера, буквально спас Грибоедова, предупредив его об обыске и грозящем аресте; однажды, встретив будущего декабриста М. А. Фонвизина, Ермолов воскликнул: «Пойди сюда, величайший карбонарий!» И далее сообщил, что Александру I известно о заговоре и тайном обществе, добавив: «Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он (царь) вас так боится, как я бы желал, чтобы меня боялся!» Ермолова боялись, да еще как! Авторитет его был огромен — с безошибочным расчетом на широкую поддержку декабристы включили его в правящий комитет, которому предназначалось передать власть в случае успеха восстания. Петербургские декабристы до последней минуты надеялись, что Ермолов отважится двинуть Отдельный кавказский корпус на столицу на помощь восставшим. В Петербурге распространился слух о приближении армии во главе с Ермоловым, об этом даже официально запрашивал один из иностранных послов. Такая акция либо сделала бы Ермолова правителем России, либо привела бы его на плаху. Возможно, прав был Вяземский: «Ермолов мог быть в рядах оппозиции и даже казаться стоящим во главе ее, но это было одно внешнее явление, которое многих обманывало». Знал ли генерал о подобных надеждах и предположениях? По-видимому, да, но до конца своей долгой жизни не проронил об этом ни слова. Вообще в его характере нисколько не было солдатской бесхитростности и готовности когда угодно и кому попало резать правду-матку. Скорее напротив — это был хитрый, понаторевший в дипломатии и слишком умный человек, чтобы в трудные времена открывать свои истинные мысли и чувства. Денис Давыдов (двоюродный брат Ермолова) вспоминает такой случай: «Раз государь Александр Павлович сказал Ермолову: „Говорят, что ты, Алексей Петрович, иногда-таки хитришь?“ — „Вашего веку, государь“, — ответил Ермолов». Генерал Раевский вообще Ермолова не любил, считая, что тот человек не военный: все берет хитростью, а обманы рано или поздно открываются. Метко, как всегда, характеризовал Ермолова Вяземский: «Самой внешностью своею, несколько суровою и величавою, головой львообразною, складом ума, речью сильно отчеканенною, он был рожден действовать над народными массами, увлекать их за собою и господствовать ими… В нем была замечательная тонкость и даже хитрость ума; но под конец он слишком перетонил и перехитрил. Этим самым дал он против себя оружие противникам своим».

Сверхосторожность Ермолова, доходившую до лицемерия, уловил и Пушкин — читатель обнаружит ее в скупых характеристиках «Путешествия…» и в дневниковой записи от 3 июня 1834 г., где Пушкин называет Ермолова «великим шарлатаном». Здесь, кстати, можно увидеть намек на несостоявшийся поход на Петербург в 1825 г.

При всем том, понимая, что состав предполагавшегося правящего комитета известен Николаю I, Ермолов вел себя с прежней независимостью. М. И. Пущин рассказывал, как в 1827 г. он вместе с другим разжалованным декабристом, П. П. Коновницыным, прибыл в распоряжение Ермолова. Генерал приветствовал их, стоя, словами: «Позвольте же и мне вас обнять и поздравить с благополучным возвращением из Сибири». «После этого, — вспоминал Михаил Пущин, — он просил нас сесть, предложил чаю, расспрашивал о пребывании нашем в Сибири, обнадеживал, что и Кавказ оставит в нас хорошее воспоминание. Продержав нас с час времени, он отпустил нас с благословением на новое поприще. Час этот, проведенный у Ермолова, поднял меня в собственных глазах моих, и, выходя от него, я уже с некоторой гордостью смотрел на свою солдатскую шинель». За одну такую аудиенцию Ермолов мог лишиться всех генеральских привилегий, что, собственно, скоро и произошло. В том же докладе 1827 г., где Дибич признавал рвение и мужество солдат-ермоловцев, он отмечал «пагубный дух вольномыслия и либерализма» в корпусе. Николай I отвечал на это: «Я не вижу другого средства, как предоставить вам воспользоваться данным вам полномочием для удаления Ермолова». Так блистательный военачальник и незаурядный государственный деятель Ермолов оказался не у дел и в бессрочной отставке. Впоследствии он, правда, номинально введен был в Государственный Совет, но всегда оставался как бы «в сторонке» — в опале и под подозрением. Несколько лет он безвыездно жил в имении в окрестностях Орла. Старый воин, словно тигр (вспомните пушкинское сравнение), метался в узкой штатской клетке, не в силах скрыть тоски по армии. «Генерал Ермолов, — доносил местный полицейский чин, — живет уединенно, но иногда посещает театр и был на трех балах, всегда в черном фраке и без орденов… Мрачный его вид, изобличающий душевное беспокойствие, явно противоречит холодному тону, с коим он рассказывает приятность своей настоящей жизни, будто давно им желаемой». И еще из доноса: «Говорят, что войско очень жалеет о отбытии Ермолова, а к генералу Паскевичу еще не имеет любви». Здесь, в Орле, и навестил генерала Ермолова в первых числах мая 1829 г. поэт Александр Пушкин.