Жизнь Пушкина

У соседей Пушкин не бывал. Одно только Тригорское посещал он усердно. Ему нравилось, что П. А. Осипова с совершенной искренностью дорожит его обществом. К ее дочкам он относится насмешливо и лукаво. Старшая, сентиментальная Анна[629], ровесница поэта, влюбилась в него серьезно и беззаветно. «Аннет очень смешна, — писал он Левушке в ноябре 1824 года. — Сестра расскажет тебе мои новые фарсы…» Младшей, Евпраксии Николаевне Вульф[630], было тогда, в 1824 году, всего лишь четырнадцать лет. В семье ее звали Зизи. Позднее Пушкин увлекался ею и посвятил ей стихи «Если жизнь тебя обманет…», «Вот, Зина, вам совет…» и шутливые строки в XXXII строфе пятой главы «Онегина». Ее имя попало даже в «донжуанский список». Но в этот же список попало имя падчерицы Прасковии Александровны — Александры Ивановны Осиповой[631]. Ей посвящено горячее «Признание» («Я вас люблю, хоть я бешусь…»). Однако это не помешало Пушкину при первых встречах с тригорскими девицами отнестись к ним очень небрежно. Рассказывая в письме В. Ф. Вяземской о П. А. Осиновой, Пушкин упоминает об ее дочерях: «Ses filles assez mauvaises sous tous les rapports me jouent du Rossini…» («Ее дочери, неинтересные во всех отношениях, играют мне Россини»). В письме от 4 декабря 1824 года к сестре Пушкин замечает между прочим: «Твои троегорские приятельницы несносные дуры, кроме матери…» Но эти девицы вовсе не были дурами. И слова Пушкина так же неточны, как и его следующие фразы: «Я у них редко. Сижу дома да жду зимы». На самом деле Пушкин бывал в Тригорском довольно часто — и даже по неделям жил там, принятый Прасковьей Александровной с полным радушием. В 1824 году было сорок три года. Она была хорошей хозяйкой, но большим деспотом. Несмотря на женскую свою влюбленность в Пушкина, она управляла домом по-мужски. Сама входила во все мелочи хозяйства и даже собственноручно гоняла на корде лошадей[632]; она держала и слуг, и дочерей в ежовых рукавицах и не терпела своеволия. Но Пушкина обожала и явно ревновала его ко всем. Она любила литературу и переписывалась с Жуковским и другими писателями на французском языке, руководствуясь при этом какой-то своей, не общепринятой грамматикой.

Пушкин прощал ей и дурной французский язык, и ревнивый ее деспотизм. В Михайловском дом зимою не отапливался. В распоряжении поэта была только его комната, где стояла кровать на трех ножках: вместо четвертой — полено. Ломберный стол заменял письменный. Вместо чернильницы — банка из-под помады.

В Тригорском большой одноэтажный дом был некрасив и походил скорее на абмар, но внутри было уютно. Барышни хорошо играли на фортепиано. Много было книг. То и дело приезжали кузены и кузины. Молодежь влюблялась, ревновала, играла в невинные пти-жё, а порою и в другие игры, менее невинные. Об этом последнем свидетельствует дневник Алексея Вульфа[633], сына Прасковьи Александровны, тогда дерптского студента, пошловатого малого и развратника, которого Пушкин терпел почему-то. По непростительной рассеянности поэт приписывал ему несуществующие добрые качества, за что этот студент, а потом гусар отплатил ему своими скверными о нем воспоминаниями. В его изображении Пушкин является Мефистофелем, внушающим ему, Алексею Вульфу, предосудительные правила и соблазнительные пороки. Начались декабрьские морозы. Алексей Вульф был уже в Дерпте. Пушкин оказался исключительно в женском обществе. Иногда это утомляло его. Ему хотелось видеть друзей и товарищей. 11 января 1825 года судьба послала ему друга. И. И. Пущин в эти дни гостил у сестры[634] в Пскове и решил навестить приятеля. Захватив три бутылки клико, отправился он на свидание с поэтом. Недалеко от усадьбы лошади понесли. Тройка с маху вломилась в притворенные ворота. Не было силы остановить лошадей у крыльца. Они протащили сани дальше и засели в снегу нерасчищенного двора. Пушкин стоял на крыльце, босиком, в одной рубашке с поднятыми кверху руками. Не боясь простуды, он бросился в объятия приятеля, занесенного снегом. Появилась, конечно, Арина Родионовна и ввела гостя в комнату. Там Пущин увидел повсюду валявшиеся книги, рукописи и обкусанные, обожженные кусочки перьев… Такими огрызками перьев Пушкин писал с лицейских дней. Пущин сообразил, что друг его живет в тесноте, что дом не топлен, что слава не принесла ему житейских благ. «Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего», — рассказывает И. И. Пущин в своих воспоминаниях. Однако поэт не утратил веселости: «Он как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании…» «Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами…»

Когда речь зашла об его ссылке, Пушкин, по словам Пущина, «приписывал свете удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности…» Думал он также и о некоторых своих эпиграммах и неосторожных разговорах о религии…