Жизнь-река

— Това–арищ лейтенант.., — просяще затянул сержант Чередняк. — Ну, това–арищ лейтенант!

Преданно, с мольбой, с надеждой в глаза смотрит.

— Они же сами предлагают, ну, товарищ лейтенант…

— Ладно, чёрт с вами…

Кто–то настучал:

— Тук–тук! Алё… ГПУ? А начальник эшелона повозку хлеба за самогон продал…

Лейтенанта Гусаченко разжаловали в рядовые, судили военным трибуналом, дали семь лет сталинских лагерей. Но шла война. Немцы пёрли к Москве. Надо было их остановить. Любой ценой! Все средства для этого годились. И штрафные батальоны в первую очередь. Лишение свободы тюремному заключённому Григорию Гусаченко, так и не отправленному в лагерь, срочно заменили штрафбатом и отправили на фронт.

Ещё когда мы жили в Боровлянке, и я был пацаном, помню, как к отцу приходили попариться в баньке, заодно выпить и поговорить его деревенские друзья детства. То были одноногий колхозный моторист, инвалид войны дядя Петя Демидок, рабочий маслозавода Иван Рязаев и заготовитель конторы «Кожсырьё» дядя Гена Попов. Они сидели возле бани мокрые, распаренные, обмотанные простынями и полотенцами, изрядно хмельные и шумливые. Дядя Петя Демидок, вытянув перед собой деревянную ногу — грубый самодельный протез, разливал. Звякали гранёные стаканы. Отец пьяно размахивал малосольным огурцом:

— Мы — штрафники! Мы брали высоты, которые никто не мог взять! Да-а! Мы шли вперёд и знали: если собьем фрица — будем жить! Не собьём — он всех нас положит. Пошли в атаку — назад ни шагу! Свои энкавэдэшники сзади с пулемётами. Мы — штрафники! Только вперёд! Ох, и побили нашего брата…

Тут отец поминал всех чертей, фрицев, бездарных генералов, стоящих в линии прикрытия солдат НКВД, с добавлением слов «мать–перемать», начинал всхлипывать, стучать кулаком по столу, и обняв друзей, запевал:

На позиции девушка провожала бойца,

Тёмной ночкой простилася на ступеньках крыльца…

И падал спать.

Воевал Григорий Гусаченко в штрафном батальоне 199-го Гвардейского стрелкового полка 67-й стрелковой дивизии 6-й армии Воронежского фронта.

В бою за деревню Черкассы ранен осколком мины.

Было так…

28 июля 1943 года батальон штрафников после неудачной атаки залёг на окраине Черкасс в яблоневом саду.

Пролетела фашистская «рама» — самолёт–разведчик. Вскоре на батальон обрушились бомбы с «юнкерсов», посыпались снаряды и мины с немецких позиций. Потом по штрафбату прошлись пулемёты «мессеров» и «фоккеров».

Отец лежал в борозде сада, уцепившись руками за траву, чтобы не выбросило взрывной волной. Рядом, от одной яблони к другой метался командир взвода лейтенант Жеребцов.

— Ложись в борозду, вместе не так страшно, — крикнул ему отец.

Жеребцов упал возле него, тотчас вскочил.

— Нет, здесь убьют…

И бросился под яблоню.

Ахнул взрыв бомбы. На месте яблони очутилась глубокая яма, пахнущая сырой глиной и холодом. На дне воронки сиротливо краснел обрызганный кровью поясной широкий офицерский ремень с портупеей — последнее напоминание о лейтенанте Жеребцове.

Запели мины. Осколки стригли траву, сбивали ветки с яблонь. Один из них зацепил отца, раскалённым прутом ударил в правое бедро. Он сполз в яму, подобрал портупею, нацепил на себя. В память о фронтовом друге.

Быстро темнело. Пошёл дождь. Брюки–галифе намокли от крови и жидкой глины. Мимо ползли два пожилых бойца. Спустились передохнуть в воронку. Закурили.

— Мужики, я ранен, утащите меня в медсанбат.

— Не можем… Мы с донесением комбата в штаб полка…

— Ладно, мужики, закурить дайте…

Те двое посовещались, вытащили отца из воронки, уложили на плащ–палатку, поволокли в медсанбат. В темноте рвались снаряды и мины, а в промежутках между разрывами слышались шум дождя и цоканье пуль.

Безвестные герои! Вы спасли жизнь двадцатипятилетнему солдату–штрафнику, моему отцу. Вас давно нет в живых. Примите мою запоздалую сыновнюю благодарность за то, что я не стал сиротой–беспризорником. Низкий вам поклон и вечная память.

После месяца лечения в 411-м эвакогоспитале, отец, как искупивший вину кровью, был восстановлен в звании лейтенанта и 2 сентября 1943 года отправлен на передовую командиром разведвзвода в тот же 199-й Гвардейский стрелковый полк. Дважды ходил в тыл немецких позиций за «языком».

Однажды его группа притащила дохлого обер–лейтенанта. Немец сопротивлялся, пытался кричать. Отец придавил его слегка, но не рассчитал силу и задушил бедного обера. Силища–то была у отца — ого! В полку самым сильным считался. В том, конвойном 234-м…

До войны отец гирю пудовую в Казанке через баню на спор кидал. Двое силачей становились друг против друга по обе стороны бани. Кто не перебросит, и гиря обратно по крыше скатится, тот бутыль самогона ставит. Баня та, конечно, приземистая, деревенская, «по–чёрному», и входят в неё, пригнувшись. Но гирю кидать через неё?! Не мячик резиновый! Ещё гирю к оконному стеклу на вытянутой руке приставлял!