Жизнь-река

Я угрюмо сопел, в душе сознавая, что так оно и было. Колегов предложил устроить переполох с котом на уроке английского. Я согласился. Притащили кота в класс вместе, а выпустил я. Мне и отвечать пришлось. Колегов, вроде, ни при чём оказался.

Ещё один приятель из нашей деревенской компании — Шурка Кульга–первый. У него двоюродный брат был и тоже Шурка Кульга. Чтобы не путать братьев, их так в деревне и звали: Шурка Кульга — первый и Шурка Кульга–второй.

Отец Шурки Кульги–первого погиб на фронте. Шурка рано познал труд в колхозе и на своем жалком подворье. Учился Шурка плохо по причине частых пропусков занятий: подменял мать на ферме. Талантов, стремлений к знаниям не проявлял. Желания читать книги не испытывал. Любил охоту, рыбалку, ходить в лес за грибами и ягодами. В огороде за баней Шурка соорудил нечто, похожее на турник. Каждый день накачивал на нём бицепсы. Его самой заветной мечтой было как можно скорее уйти служить в армию — самый надёжный способ вырваться из колхоза. Из беспросветной нищеты. Единственной возможностью покончить с каторжной, грошовой работой за «трудодни». Шурка был честен, смел, добродушен, всегда готовый снять последнюю рубаху и отдать товарищу. У него было ружьё системы Бердана. Мы с ним бродили по колкам, бабахали в зайцев, чаще всего возвращаясь домой без добычи.

Вчетвером мы устраивали дуэли на развалинах старого маслозавода, сражаясь деревянными шпагами. Витька, мудрый и рассудительный, был Атосом. Крепыш и добряк Шурка становился Портосом. Мне, романтику–воздыхателю, доставалась роль Арамиса. Самолюбивый и артистичный Генка Колегов, разумеется, изображал из себя д, Артаньяна.

В ночь на Старый Новый год, по дурацкой традиции творить безобразия, мы воздвигали посреди улицы баррикаду из саней, утащенных с колхозного двора. Снимали ворота с заборов и уносили в чужие дворы. Подпирали двери учителям. Втыкали брёвна в проруби. Натаскивали на крыльцо магазина всякий хлам: обручи, тележные колёса, битые чугуны, рваные хомуты. Навешивали на изгороди дырявые вёдра, банки. Разваливали поленницы дров, а круглые чурки выкатывали из оград на улицу. Чья–то стылая простынь, вывешенная после стирки на мороз, поднималась вместо флага на высоком шесте. И помирали со смеху, представляя, как выйдет утром из хаты бабка Палашка и увидит у себя во дворе телегу с задранными вверх оглоблями! Или чужую деревянную лохань, полную застывшей в лёд воды.

Проделки эти сейчас ничем как хулиганством не назовёшь. Тогда же никто из взрослых не делал из них трагедии. Понимали: сами такими были. Ну, пошалила детвора малость. Не морды друг дружке по пьянке били. Не воровали, не грабили. Подрастут — остепенятся. Утром боровлянские жители, недовольно побурчав, принимались разгребать завалы. Никто из них не сомневался, чьих рук были проказы. Кто–нибудь при встрече, хмурясь, говорил отцу:

— Григорий Зиновеич. Ты скажи пацанёнку–то… Пошто в прорубь пихают всякую ерунду? Ишь, удумали! По утряне лошадей погнал поить, а покудова обдолбил сани, в прорубь затолканные, скотина на морозе стояла. Нехорошо, ить… Бабу Матрену подпёрли, перепужали старую до смерти…

Отец приходил домой, подзывал меня, давал подзатыльник.

— Ты что творишь, оболтус? Матрёна чуть дуба не дала! Ну, подпёрли… Ну, постучали… На хрена дым ей в сени пускали? Ведь старуха подумала, что дом горит, такой вой подняла! Думай башкой!

— Сам рассказывал, как вы умершего деда с лавки сняли, и пока старухи рядом с покойником спали, в угол, к стенке его прислонили. То пострашнее, небось, учудили вы…

— А-а, — засмеялся отец. — Бабки тогда с перепугу здорово обделались… Ладно, ступай. И не сметь в прорубях пакостить!

Той же компанией мы восседали за свадебным столом, дружно уплетая остатки пиршества в неприглядной избе Шурки Кульги–первого. Его сестра Софья выходила замуж. Гости отгуляли у невесты, ушли к жениху. Мы заняли их места, набивая рты без разбору чем: киселями, холодными пельменями, квашеной капустой, пирогами, жареной свининой и рыбой, сушками, творогом со сметаной, селёдкой, смородиновым вареньем, холодцом, блинами, ватрушками. Шурка, на правах хозяина, черпал из огромного бидона самогон, разливал по гранёным стаканам. Содрогаясь от тошноты, мы випивали вонючую гадость, чтобы не показаться слабаками. Шурка черпал из другого бидона сладковатую, резкую, приятно пахнущую брагу. Пускал ковш по кругу, и мы запивали сладкой брагой горький самогон. Потом все валялись на сеновале у Витьки Медведева. Меня мутило, рвало, выворачивало наизнанку. Я никак не мог понять: что хорошего находит в самогонке отец, часто бывая пьяным? Шатаясь, бледный приволокся домой поздно ночью. Попытался положить рукавички на притолоку и упал в прихожей. Мать всплеснула руками, завыла, головой закачала:

— Боже мой! Напился! В отца пошёл! Ой, горе мне, горе!

Утром мать стащила меня с постели за вихры, отделала мокрой тряпкой, приговаривая:

— Вот тебе, пьяница! Вот тебе! В школу собирайся, бесстыдник!