Жизнь-река

— Гриша-а! Лошадь запрягай, помрёт девчонка! В Тогучин, в больницу везти надо.

А на улице холодрыга, метель, свету белого не видать. Я и отец в соседней комнате–пристройке пол настилали. В ответ на вопли матери отец поудобнее уложил доску, метку на ней сделал, пилу поперёк поставил.

— Давай, пилить будем… Может, обойдётся… А нет — так чего зря в такую погоду в район тащиться? На врачей надёжи мало.

Быть может, в душе он думал: «А и помрёт — всё лучше, чем калекой всю жизнь быть».

Обошлось. Не померла. Кособокой не стала. И умом Бог не обделил. Впоследствии Валентина лесной техникум закончила, институт, главным экономистом большого леспромхоза работала, вырастила сына и дочь, дала им высшее образование.

Летом я прибил к деревянному ящику две палки, надел на них кругляши, отпиленные от бревна. В такой коляске со скрипом возил орущую, остриженную под «ноль» годовалую Вальку. Кабы знать мне тогда, что она через сорок лет лишит меня наследственного отцовского дома. Продаст родительское гнездо, где я рассчитывал в уединённой тиши доживать свой век. Поутру кормить цыплят, днём бродить по лесу, а ввечеру читать Библию у горячей духовки. Продала Валентина отцов дом, где собирались мы семьями, съезжаясь со всех уголков. И продолжали бы съезжаться в нём. Но сестра позарилась на деньги. Растрепала всё, что наживалось годами. Профукала, растрынькала вырученные за дом деньги по мелочам. Но об этом разговор впереди. Более сорока лет разделяли нас от той деревенской каталки, в которую усаживал я Вальку, до сделки с совестью женщины в летах.

А пока… Я тоже не испытывал восторга от прибавления в семье. Мне нужен был брат. Я терпеть не мог сестёр, с которыми ни в войну поиграть, ни побороться, ни помастерить. Поставлю их «склад с боеприпасами» охранять, баню нашу, а сам подкрадусь сзади и нападаю, «часового снимаю». Руку заверну, деревянным ножом в спину ткну. Пальтишки у девчонок драповые, тонкие, удар палкой плохо держат. Не рассчитаю, ударю посильнее — орут мои «немцы», грозят мамке пожаловаться. Какая уж тут игра в часовых.

Чтобы успокоить ревущих дурёх, обещаю им конфет у мамки выпросить, полы мыть вместо них. Девчонки всхлипывают, соглашаются ещё поиграть. Правда, «немецкими часовыми» не хотят быть. Продолжаем игру в доме. Так разыгрались, что, как всегда, разодрались. Старшая сестра — ох, злючка! Ей тогда лет десять было — схватила овечьи ножницы — и на меня! Я с испугу за дверь на улицу выскочил. А сестрица дверь на крючок — хлоп! Я в одних трусах. На улице мороз трескучий под сороковник жмёт. Надо было видеть, как нарезал я круги вприпрыжку вокруг дома. В окна заглядывал, в дверь, в стёкла тарабанил. Кричал:

— Открой! Замерзаю!

Не открыла маленькая злодейка. Чувствуя, как немеют ноги, как прихватывает пальцы, сиганул я, утопая в снегу, прямёхонько к немцам Веде. Добродушные соседи, не злопамятные, миролюбивые не припомнили мне моих пакостных шалостей. Усадили к печке. Лопочут по–немецки, головами качают, руками всплескивают: как могло в голову прийти в такой мороз нагишом по сугробам бегать?! Не понять этих русских!

Той зимой я чуть не стал на всю жизнь инвалидом. Запряг лошадь, составил бидоны в сани–розвальни, улёгся в них на солому и на речку поехал воды набрать. Лежал поперёк саней, ноги торчали из них. Волга шагом тащилась по наторенной дороге, а я глядел на облака на небе и мечтал. Хорошо бы подняться на воздушном шаре. Лететь вслед за ними над океаном. Приземлиться на необитаемом острове, где тепло, много фруктов, солёные волны лижут гладкий, блестящий песок, я иду по нему босиком со связкой бананов на плече. И никаких грязных стаек с вонючими свиньями, овцами и коровами! Не надо шлёпать двадцать километров по грязи в распутицу или по глубокому снегу в Вассинскую школу, тащить на себе тяжёлую сумку с продуктами на неделю.

Я глядел на облака, легко парящие в лазурной небесной выси и завидовал им: они скоро проплывут над зелёными островами, затерянными в океане, над скалистыми морскими берегами. Мечтая, не заметил, как приблизился к углу изгороди. Здесь, за огородом, дорога круто сворачивала вправо. Лошадь, сокращая путь, слишком близко подвернула к забору. Ступни моих ног, торчащие из саней, зацепились за угловой столб. Я дико заорал, забыл про вожжи, чтобы остановить лошадь. Она провезла сани впритирку к изгороди, протащила мои ступни по концам выпиравших из неё жердей и запоздало остановилась. Я корчился в санях, выл и кое–как воротился домой. Отец долго ругался, называл растяпой, недотёпой, оболтусом.

— Ну, как можно так ехать, забор не видеть? — возмущался он.

Ступни мои распухли, горели огнём. Я стонал и плакал.

— Вези Генку в район, в больницу, — прикладывая к моим ногам тряпку со льдом, говорила мать.

— Может, пройдёт… Такую даль ехать… И не с руки сегодня… Базар в Тогучине в субботу. Чтоб зря не ехать — воз сена продам заодно. Подождём два дня.