Жизнь-река

Я завтракал неизменным чёрствым хлебом и опротивевшим до чёртиков салом. Брал гармонь и подолгу разучивал мелодию какой–нибудь песни. Устав от игры на ней, принимался за уроки. Покончив с ними, стирал хозяйственным мылом носовой платок, трусы, майку, рубашку. Тогда считалось модным воротник сорочки выпускать поверх пиджака или куртки. Воротник единственной белой рубашки, выпускаемый поверх чёрной вельветки, я застирал до дыр. Серые шерстяные брюки в полоску, заправляемые в сапоги, гладил с особым тщанием. Из утюга, накалённого угольями, сыпалась зола. Однажды, наводя «стрелки», переусердствовал и припалил одну штанину, К счастью, прожжённое место оказалось внизу и пряталось за голенищем сапога. Полупальто — «москвичка» с длинными, не по росту, рукавами и суконная, на ватине, шапка–ушанка дополняли набор моего гардероба. Особый шик столь щегольскому наряду придавал, как мне казалось, значок «ДОСААФ» на левом кармане вельветки, а на правом — зажим пустого колпачка от авторучки. В таком виде, прихватив сумку с тетрадями и учебниками, отправлялся в школу, где и учителя и ученики по–разному выражали суждения относительно моей дружбы с Тоней. Мы держали наши отношения в тайне, наивно полагая, что никто ни о чём не догадывается. Но первыми возмутились одноклассницы Люба Панова и Галя Дудоладова.

— Ты чего классу изменяешь? — зажали они меня на перемене. — С чужими дружишь! Галька Ермолаева по тебе давно сохнет. Эх, ты… Своих тебе девчонок мало!

Не без ехидства намекнула классный руководитель Людмила Викторовна Кудрявцева:

— Нет, вы посмотрите на него! Тихоня! На уроке химии слова не вымолвит, а на свиданиях соловьём заливается. Лучше билеты экзаменационные учил бы, чем волындаться поздно вечером по чужим сеновалам.

Друзья–приятели были иного мнения. По–мужски серьёзно, с некоторой завистью одобряли мой выбор. Особенно доволен был Артур Нехорошкин, безответно влюблённый в Галку Ермолаеву. Он знал, что его избранница воздыхает по мне и подогревал мою любовь:

— Молодец, Гусак! Тонька — деваха классная!

В ту весну, к моей несказанной радости мать и отец купили мне велосипед. На лужайке во дворике избушки я с таким благоговением протирал никелированные обода и руль своего любимца, с каким, уверен, не трёт свой кадиллак ни один бритоголовый ублюдок. Начистив его до блеска, я заезжал к Тоне, усаживал её на раму и катил за деревню.

Пахло черёмухой. Мы валялись в незабудках, целовались и мечтали. О чём? О том, как я поступлю в военное училище. Закончу, приеду офицером к Тоне. В морской парадной форме и с кортиком. Тоня счастливо смеялась:

— Мечтатель! С твоими–то тройками по математике и физике?!

Глянув мне в глаза, с затаённой грустью шептала:

— Милый Генка! Мне без разницы кем ты станешь. Я люблю тебя и буду ждать всю жизнь, чтобы с нами не случилось. Понял? Всю жизнь! Буду ждать со службы, с работы, из дальнего плавания, всегда, всегда. Где бы ты ни был — помни! Твоя Тоня ждёт тебя!

Обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, мы шли по оранжевой от жарко цветущих огоньков поляне, и Тоня, приклонив голову к моему плечу, пела:

Если надо пройти все дороги–пути,
Те, что к счастью ведут, —
Я пройду, мне их век не забыть.
Я люблю тебя так, что не можешь никак
Ты меня никогда, никогда, никогда разлюбить.

В сумерках надвигающейся июньской ночи, тёплой и тихой, мы лежали в душистой траве, целовались, страстно обнимались и объяснялись в вечной любви. Белокурые, мягкие волосы Тони, похожие на чёсаный лён, сплелись с листьями клевера, примятого нашими телами. Под расстёгнутой блузкой белели её обнажённые груди, доступные моим губам и ладоням. Всё колотилось в ней и во мне. Я ощущал трепет её тела и в волнении и со страхом думал, что настал тот решительный момент, которого ждал и боялся. Я не знал, как решиться мне на то, что делают все парни с девушками. Меня трясло как в лихорадке. Тоня слабо сопротивлялась моей неуверенной настойчивости и вдруг заплакала:

— Геночка, миленький, не надо… Не надо, прошу тебя…

— Что ты, Тоня, прости, — поспешно вставая, сказал я. Попытался приподнять и её, но она продолжала лежать, всхлипывая.

— Ну, не плачь, Тоня, обидел тебя, прости, — бормотал я, сгорая от стыда за свой бессовестный поступок.