Жизнь Рембо

«Однажды, когда Рембо был у себя дома в Хараре, в его дом вошла инфибулированная[885] девушка. Рембо приступил к делу немного резко и, натолкнувшись на вышеупомянутое препятствие, попытался выполнить операцию самостоятельно с помощью ножа. Он нанес неприятную рану несчастной девушке, и та начала кричать. Прибежали местные, и дело чуть было не закончилось плохо»[886].

Этот ужасный инцидент, который «чуть было не закончился плохо», не подтвержден, хотя он может иметь отношение к необъяснимой фразе в одном из писем Рембо Ильгу (20 июля 1889 г.): «Этот Маконнен невыносим, когда дело доходит до оплаты! Он цепляется за свою «несостоятельность», как Meram (Мариам) за свою «девственность».

В Париже Le Décadent предположил, что Артур Рембо был занят проведением психологических экспериментов в неиспорченном окружении, где «люди ближе к Природе»[887]. Это была одна из их наиболее точных фантазий. Рембо был в тесном контакте с первобытной частью своего рассудка. В отличие от поздних еврофобов он никогда не искал альтернативного образа жизни в Африке, просто минимума общества. Несмотря на размеры его бизнеса, у него был только один постоянный работник, Джами. Все остальные нанимались на работу утром и получали плату в сумерках. Когда Рембо говорил о своей «свободной» жизни в Африке, он всегда определял ее негативно, как отсутствие ограничений, и всегда в оппозиции к части мира его матери, месту, по его мнению, где люди сидели, дрожа, в помещении, наблюдая за каплями дождя, бьющими в оконное стекло.

«Один из священников, – говорил он матери в странно немногословной фразе, – француз, как и я». Но Рембо давно перестал быть французом. Захватывающее расщепление личности, которое делает «Одно лето в аду» целым хором разных голосов, производит впечатление сверхъестественной простоты. Его биографы порой, казалось, собирали нити европейской цивилизации о нем, как полицейские сопровождают нудиста. Поэзия Рембо – такое запоминающееся применение заветного предписания «познай самого себя», что трудно признать результаты эксперимента и сделать вывод, что литература является хранителем культуры, только если она никогда не будет пытаться покинуть страницу.

Оправдания, созданные для Рембо, также оправдания, сделанные для колониального предприятия в целом и, совсем недавно, для светского евангелизма, который лежит в основе академического предпринимательства. Рембо никоим образом не был худшим из европейцев. Он вызывал уважение и восхищение своих коллег, многие из которых были расстроены его отъездом[888]. В целом его обращение с туземцами было разумно справедливым, хотя и не обязательно благотворительным[889]. Тот факт, что он был более успешным, чем его соперники, доказывает, что ему, как правило, доверяли[890].

В глазах Рембо европейцы и туземцы – все были людьми и, следовательно, в равной мере заслуживают презрения: «Народ Харара не глупее и не кривее, чем белые негры так называемых цивилизованных стран. […] Просто надо относиться к ним гуманно» «Сдержанная и щедрая» благотворительность, упомянутая Барде, была зарезервирована для его коллег-европейцев. Все фразы в корреспонденции Рембо, которые указывают на хорошие дела, появляются в письмах, для которых Берришон является единственным авторитетом (пятьдесят восемь из девяносто девяти писем к матери и сестре из Африки и Аравии): например, «Я делаю добро, когда у меня есть шанс, и для меня это только удовольствие»[891].

При отсутствии рукописей к этим самодовольным фразам, которые часто используются для установления моральных качеств Рембо, следует относиться с крайней осторожностью. Аналогично известны ханжеские высказывания, вставленные Берришоном, например, фраза «Мы ведем жалкое существование среди этих негров» была изменена на: «Мы ведем жалкое и достойное существование среди этих негров»[892].

Когда Рембо попросил Ильга в декабре 1889 года отправить ему «очень хорошего мула и двух мальчиков-рабов», Ильг посоветовал своему коллеге Циммерману: «Делай, как сочтешь нужным. Думаю, мы могли бы доверить судьбу двух бедняг ему с чистой совестью» (22 января 1890 г.)[893]. Более поздний и более известный ответ Ильга (23 августа 1890 г.), очевидно, был написан в надежде, что его увидят глаза других: «Я никогда не покупал их [рабов] и не хочу начинать. Я вполне понимаю, что у тебя хорошие намерения, но я никогда не сделал бы этого, даже для себя»[894]. (Сам Ильг, как известно, использовал рабов[895].)

Рембо имел достаточный опыт и навыки управления, чтобы знать, что жестокость и нечестность вредны для бизнеса. Вопрос заключается в следующем: нужно ли судить о поведении по критериям анахронизма? Даже в мыслях абиссинского торговца конца XIX века решимость Рембо превратить свои несчастья в прибыль имела силу шока.