Жизнь Рембо

Ожидал ли Рембо, что она разыграет сцену из «Одного лета в аду»: «Женщины заботятся о свирепых калеках, возвратившихся из тропических стран» – и обнаружил, что его мать не отвечает его ожиданиям. Единственное объяснение ее раннего отъезда можно обнаружить в следующем письме Артюра к сестре. В нем он упоминает о каком-то неясном недуге, которым, как сказала мать, страдает Изабель: «Я был очень зол, когда мама бросила меня. Я не понимаю почему. Но теперь будет лучше, что она с тобой, что она сможет приглядывать, чтобы за тобой ухаживали». Последняя фраза имела скрытый подтекст. Он не сказал: «что она сможет ухаживать за тобой».

Воссоединение стало новым расставанием. Он больше никогда не писал своей матери. Все последующие письма были адресованы Изабель.

За два месяца, что он провел в больнице в Марселе, Рембо вел войну со своей инвалидностью своим обычным оружием: общее отчаяние от своего состояния и дикий оптимизм в деталях. Доктора предупредили его, что боль в его культе может продлиться целый год, но потом он сможет носить искусственную ногу, вернуться и вести в Африке вполне сносную жизнь.

В начале июля, страдая от сильной как никогда боли в ампутированной ноге и неловко управляясь со второй, одеревеневшей от недостатка упражнений, он испытывал «очень легкую деревянную ногу, лакированную и с мягкой подбивкой и очень хорошо сделанную (цена 50 франков)». Он сумел, шатаясь, пройти вдоль крытой веранды, но был вынужден повернуть обратно на лестнице: «Культя воспалилась, и я выбросил проклятый протез».

Письма Артюра к Изабель не следует рассматривать как достоверный отчет о его психическом состоянии. Они были частью его плана выздоровления. Приступы глубокой жалости к самому себе носили, скорее, экспериментальный характер. Эти пассажи романтической прозы – среди заурядностей, которые когда-либо писал Рембо, – были риторическим погружением в глубины, чтобы создать благотворную реакцию: «Где теперь походы в горы, конные прогулки, экспедиции, пустыни, реки и моря? […] Я, намеревавшийся вернуться во Францию летом этого года, чтобы жениться! Прощай брак, прощай семья, прощай будущее! Моя жизнь кончена. Я теперь лишь обездвиженный обрубок».

Понятное почтение к страданиям Рембо, как правило, имеет тенденцию лишать эти письма их разнообразных тонов и чувства юмора. Ироничный пациент Рембо, по словам его сестры, очень часто смешил других больных до колик. Его объективное «я» все еще могло смотреть на себя со стороны с безжалостной улыбкой:

«Когда я хожу, то должен все время смотреть на свою единственную ногу и концы костылей. Голова и плечи наклоняются вперед, и ты бредешь нетвердо, словно горбун. Ты дрожишь, когда видишь предметы и людей, которые движутся вокруг, опасаясь, что они собьют тебя с ног и ты сломаешь себе другую ногу. Люди хихикают, когда видят, как ты ковыляешь. Когда ты садишься, твои руки немеют, подмышки как будто разрезаны надвое, и на лице твоем идиотское выражение. Отчаяние перевоспитывает тебя, и ты сидишь там, как полный калека, скуля и поджидая ночи, возвращающей тебя к бесконечной бессоннице, и утра, еще более мрачного, чем накануне, и т. д., и т. п.

Продолжение следует.

Я действительно не знаю, что делать. Все эти переживания толкают меня к сумасшествию. Я не знаю ни минуты сна.

В любом случае наша жизнь – это несчастье, бесконечное страдание! Так зачем же мы существуем? Пришли мне ваши новости. С наилучшими пожеланиями,

Рембо».

Добрые вести пришли с солнечного юга: Сезар Тиан и Пьетро Фельтер подыскали работу для слуги Рембо Джами, а один из греческих братьев Ригас прислал ему бесконечно длинное письмо на плохом французском: «Я предпочел бы, чтобы мне отрезали ногу, чем тебе. […] С тех пор как ты уехал из Харара, я чувствую, будто лишился целого мира».

Его старинный партнер по исследованиям Сотиро писал из Зейлы, чтобы выразить свое сочувствие, и заметил, что сейчас самое время быть подальше от Харара: «от 50 до 60 человек умирают каждый день от голода». «Moconon [sic!] перестрелял много галла и иту, которые ели своих братьев и детей. Что-то странное творится в стране в этом году!»