Жизнь решает все

Мысли совсем грустными стали, и Зарна заспешила в дом, кивнула сонной хозяйке и с её молчаливого разрешения стала к печи.

Хозяйство, при котором на ночлег стали, было небольшим, но крепким: с коровами, овцами, птицей и к превеликой Зарниной радости — парочкой черных ледащих коз: еще бабка сказывала о пользе козьего молока, если его с медвежьим жиром и медом смешать. Зарна и мешала, и поила смесью подопечную, которая, дурная от камовских трав, глотала покорно. И жалко было ее, молодая ж совсем, и видать, что не из простого люду, но вот оно как бывает… Вздохнувши над горестной чужою судьбиной, Зарна занялась готовкой.

Девоньку снова пришлось кормить с ложки — недавняя слепота оборачивалась неловкостью, зелья давали слабость, да и сама подопечная если и ела, то явно через силу.

— Осторожнее, милая, осторожнее, — Зарна положила руку девоньки на миску. — Видишь, какая мисочка славная? Да в синей глазури, вот она, гладенькая. А цветочки, цветочки-то чуешь? Беленькие они.

Пальцы под рукой дрожали, но послушно ползли, запоминая. И то дело.

— Сейчас еще ложечку.

Зарна ловко подтерла полотенчиком жижу, сползавшую по бледному подбородку.

— А то давай и сама, вот так, — помогла ухватить ложку, цыкнула на глазеющих людишек и зашептала: — Не то горе, что глаз нету, а то, что без глаз жизни нету. А коли жить правильно научишься, то и глаза не надобны будут.

Поняла ли? В ложку вцепилась изо всех своих силенок малых, но лицо по-прежнему сонное, туповатое. Лечат-лечат, глядишь, совсем и залечат. И повинуясь внутреннему чутью, которое прежде если и подвело, то единожды — надо ж было младшей дозволение дать за такого обормота женой идти — Зарна решила сегодня девоньку травами не поить. Будет худо? Ничего, потерпится. Боль, она как вода ледяная, сначала мурашки и холод, после жар и сила.

— Сила… Агбай силен, и пушками, и золотом, и удачей, — каган лежал, грудь его слабо вздымалось, а платок на лице сочился влагой, которая расползалась по шитью рубахи и подушек. — Агбай своего не упустит.

— В вашей воле его остановить.

Кырым осторожно снял платок, отправив его в миску, тотчас убранную диван-мастером. Алым же подал другую, чистую, и теперь внимательно следил, как она наполняется душистым отваром, а тот, принимая капли из прозрачной склянки, чернеет.

— Достаточно слова…

— И в Ханме случится резня.

Белая ткань темнела, разбухала, а потом, подхваченная серебряными щипчиками, ластилась к коже.

— Верные люди поддержат ваше слово. Гыры и…

Вместо ответа Тай-Ы коснулся век через ткань, пожаловавшись:

— Жжется.

— Жжение пройдет, мой каган. Нужно потерпеть.

И снова миска, влажный шлепок ткани, сухие руки диван-мастера, выделявшиеся на светлом серебре темнотой кожи. Новый кубок по заведенному ритуалу, зелья из сундука, горячее вино и опаленный над свечою сахар, растворившийся в напитке с шипением.

— Ты не одобряешь моих поступков, — с упреком сказал каган, принимая кубок, но отпил из него лишь после того, как смесь пригубил Алым.

— Кто я такой, чтобы судить решения моего кагана? — Кырым-шад возвращал склянки в кофр. — Его воля — благо для всех подданных.

— Вот и помни об этом, — гораздо жестче ответил каган и допил отвар до дна. — А еще о том, что рано делить наследство, я пока еще жив. Да, Кырым, жив, и это что-то значит.

— Значит вот так, да? — Майне топнула ножкой, потом, подумав, топнула еще раз и, подхватив со стола кривобокий кубок, запустила его в собаку. Собака увернулась, кубок раскололся пополам. — Значит, теперь я не нужна? И что дальше? Подыхать вот тут?!

Она обвела рукой парадную залу Мельши, задымленную и холодную, несмотря на весеннюю жару. По-прежнему чадил камин, сновали собаки, вяло огрызаясь друг на дружку, выбегая во двор и возвращаясь, чтобы плюхнуться на пороге и с наслаждением почесаться, разбрызгивая блох по сырой соломе.

— Ты обещал мне! Ты обманул! Говорил, что… А мне уже восемнадцать! Я старая… И проклятая! — Последним аргументом из глаз хлынули слезы, и Хэбу поморщился. Вот не любил он слез и все тут. Не боялся, а именно, что не любил.

— Успокойся, — Хэбу клюкой дотянулся до осколков. — Все еще будет.

Косо глянул на Ылым: вяжет. Спицы в руках мелькают, а лицо отрешенное, задумчивое, будто и не слышит, не видит, не знает и знать не хочет. Может, оно и правильнее — не знать, да только вряд ли спасет.

— Ага! Будет! Как же! — но плакать Майне прекратила так же быстро, как и начала. — Сколько времени прошло, и что? Хоть бы весточку, хоть бы пару слов!

— Чем больше слов сказано, тем короче веревка.