Жизнь решает все

Очередная беседа о бесполезном. Вычерченный на земле круг — как для детской забавы в ножики. Стоишь в центре, кидаешь, чем дальше кинешь, тем больше захватишь, сдвинешь границу. Только здесь ножи будут побольше, противники половчее, да и за границу шагнуть не позволят. Но круг велик, и Орин постепенно привыкнет. Он уже привык, ибо в этом запертом круге ему будет дозволено куда больше, чем в прежнем свободном. Только в последнее время не отпускало иное: где тут будет Бельтово место? На линии, ножом очерченной? И кем, сторожем? Или в другом круге, который станет сторожить кто-то иной?

— Вообще-то, Бельт, я с тобой поговорить шел, — взгляд кама сразу сделался сочувствующим. — Есть новости. А тебе, мой друг, раз уж ты на конюшню забрел, следует заняться делом более достойным тебя. Почисти стойла.

Орин дернулся.

— Иди и делай, — припечатал Бельт.

С шипением выдохнув, бывший ак-найрум пошел к загородке.

Запоминай, запоминай обиды, думай про месть, тешь себя надеждой, сбыться которой не суждено.

— Думаешь, что зря я это делаю? — спросил кам, когда вышли из конюшни. — Что надо иначе?

— Не мне судить.

Как всегда в последнее время разговор дался с трудом. Закаменевшее горло цедило слова, а руки сами сжимались в кулаки — бессильная, бесполезная злоба все никак не отпускала.

— Не тебе, — согласился Ирджин. — И не ему. Он не должен забывать, кто он есть и где его истинное место.

— А я?

— А ты нужен, чтобы напомнить. Чтобы остановить, когда вздумается ему сделать то, чего делать не стоит. Как только что. Но дальше будет еще серьезнее. Придется выверять каждый шаг. И да, ты ведь о другом спрашивал. Ты тоже не должен забывать свое истинное положение. Есть зверь и есть хозяин. А еще есть поводок, оканчивающийся злым ошейником.

Вот так, внятно и четко. Чтобы никаких вопросов и дурных мыслей.

— Бельт, ты снова замолчал. Мне это не нравится. Может, все-таки примешь от меня совет? Не ломай головой стену. Иди вдоль неё и рано или поздно, но ворота найдутся.

— Ты только за этим пришел? Чтобы совет дать?

— Нет, не только. И даже совсем не за этим. — Кам развернулся и неторопливым шагом направился к воротам. Пришлось идти. Рядом, но сзади, точно собака. Две собаки, одна другую сторожит и сама сидит на цепи.

— Я пришел, чтобы сказать, что получил послание от моего друга и наставника.

Под широкий Ирджинов шаг приходилось подстраиваться, отмахиваться от немых братьев, которые гугнили, требуя Бельтова внимания. От хмурой бабы, что села посередь двора в окружении гусей. От самих гусей, вытянутыми шеями и гоготом приветствовавших хозяина. Показалось вдруг — смеются.

— Он пишет, что милостью Всевидящего ваша подруга прибыла в Ханму. Он был столь любезен, что поселил ее в собственном доме. У него очень хороший дом. Во-первых, безопасный, во-вторых, удобный. Поверьте, она не будет нуждаться в чем-либо. А в какой-то мере нынешняя жизнь даже более привычна и достойна ее происхождения.

Снова замолчал. Что ж, сейчас Бельт готов был играть по этим правилам.

— А он не упоминал о том, получится ли… получится ли…

Кам ждал, заставляя проговорить вопрос. И за это Бельт почти ненавидел его. Но ненависть ненавистью, а вопрос вопросом.

— Получится ли сделать что-то с ее глазами?

— Не исключено, — туманно ответил Ирджин, замедляя шаг. — Не исключено, что и получится. Но ведь ты понимаешь, что дело это непростое.

— Понимаю.

— И что ничего нельзя обещать, но Кырым-шад будет пытаться, он очень умный человек. И очень занятой. И еще очень надеется, что усилия, которые он приложит, не останутся неоцененными.

— Не останутся, — пообещал Бельт, невольно касаясь шеи. Показалось вдруг — одели-таки ярмо.

— Вот и замечательно.

Замечательно было то, что в месте этом, показавшимся поначалу Зарне чужим и даже опасным, царил воистину чудесный покой. И если снаружи дом напоминал крепость — темный гранит стен, узенькие провалы бойниц да дверь, окованная железом; то изнутри гранит сменялся мрамором и белым деревом, да и сам дом переменялся. Галереи, колоннады, стрельчатые окна с разноцветными витражами, от которых самое внутреннее пространство расцветало красками. Шелковые портьеры, дубовые шпалеры, шерстяные ковры, мозаики и медальоны, статуи и плоские вазы с журавлиными горлами-шеями. Но больше всего по душе пришелся внутренний дворик, та его часть, которая примыкала к пруду. Здесь на поверхности воды колыхались белые листья кувшинок, вг глубине проглядывали и тугие розовые бутоны. По вечерам они раскрывались, наполняя воздух приторной сладостью. Кроме кувшинок в пруду обитали рыбы — ленивые, пучеглазые, с широкими горбатыми спинами. Они подплывали к бортику и молча глазели на павлинов. А те — на рыб, изредка поднимая желтые венчики перьев да перещелкиваясь, точно обсуждая что-то свое. Порой павлины орали, не то от тоски, не то от безделья, и совсем уж редко раскрывали хвосты-веера,

— А давай покормим птичек? Давай? — Зарна силой сунула в руки подопечной миску с пшеном, и павлины оживились. — Господин разрешил, господин сказал, что тебе полезно.