Жизнь решает все

Туран полз. Поворачивал направо, потом, вдруг решив, что это было неправильно, менял направление. Он принюхивался и прислушивался, пытаясь хоть как-то сориентироваться, и демоны, довольные игрой, подбрасывали подсказки. Слева воняет. Там халат и обделанная ветошь, в которой он провалялся последние недели. Справа стучит вода о камень. И еще сквозняком тянет… Сквозняк дерет лицо, унося немоту. Опять больно. Почему больно? Потом. Сначала стол. Вода. Еда. Свет. Жизнь. Острый угол, в который Туран уперся лбом. Слезы счастья. Руки, ласкающие дерево в попытке понять, где оно хранит искомое.

Кап-кап вода по камню, цок-цок пальцы по крышке, кап-кап, цок-цок, топ-топ…

И свет, пришедший извне.

Давящая слепота сменилась режущей.

— На месте не сиделось? — осведомился мэтр Аттонио, отталкивая ладонь. — Или здоровья много стало? Увы, собираясь вершить судьбы мира, ты оказался не в состоянии просидеть в темноте два дня. Да?

Туран не смог ответить, он заплакал от счастья, что больше не один. Тьма, отступившая перед слабым огоньком в руках художника, улыбнулась из дальнего угла. Не Турану — демонам.

Помощник палача помогал грузить тела на телегу. Подхватывая за ноги, волок по осклизлым ступеням, перекрывал свежим кровяным следом старые и подавал ношу немому Зыбе, который уже и перетаскивал ее через высокий борт. А сверху уже махали, звали за новым.

Отец сказал, что стучать выйдет до вечера и уже мысленно подсчитывал прибыль, складывал монетку к монетке, заслоняя неполученными пока медяками и кровь, и стоны, и влажный хруст разрубаемой плоти. А вот у сына так пока не получалось. Опыту маловато и терплячки, как разъяснял батя. Потому и наваливалось: пытки, клейма, рубленные руки бесконечным рядом на ржавых гвоздях, вонь, крики. И мольбы грузом поболе, чем покойнички. Куда уж до такого трупяку — волокется себе спокойненько, мало что тяжелый да цеплючий. И ведь дело-то нормальное, и верно батька говорит, что если не он, то кто-нибудь другой за инструменту возьмется.

Другой-то другой, да не всякому ту инструменту доверить можно, тут уже не столько родительские речи, сколько собственные наблюдения и науки. Вот даже отец то с ударом поторопится, то затянет, скрывая дрожь в руках — годы ведь уж не те — а когда и в два-три стучка довершит. А это, между прочим, один из мастеров, но даже он умаялся от зари до зари топором махать, выполняя приказ кагана: рубить.

С веревками было бы проще… Хотя как посмотреть. Там своя хтенология, да и каган не желал бескровной смерти для смутьянов. Многих он уравнял своим словом. А кого и вовсе поднял от удавки до честного топора, связал звонкими цепями, выстроил строем да отправил на плаху, которая возвышалась на месте сгоревшего помоста перед хан-бурсой.

Первыми головы сложили наир. Эти гордые, с ними легко было бы, да отца к таким разве ж подпустят? Работа тонкая, не топор, но меч, в самый раз для великолепного Аркаса Безвзмаха. А нынче вот на рванье всякое, на шваль, которую стража мелкой гребенкой из городских косм вытащила, отца кликнули.

— Помилуй, помилуй, помилуй, — шептал однорукий доходяга, растопыривая локти и ноги, упираясь. Стражник лениво ткнул копьем, но окровавленная плаха и корзина с головами — пора уж тащить, полнехонька — показались однорукому страшнее. Пришлось вязать, крутить да гнуть на изгвазданную колоду. Отец же, радуясь передышке, отставил топор и поводил плечами, осторожненько разминая поясницу.

И вдруг подумалось: а если батя переломится окончательно? Не выдюжит, вон ведь еще телега целая! И что тогда? Неужели сегодня? Вот так возьмет и отдаст топор навсегда?! Сам за левым плечом станет, как тогда, когда учил, и будет лишь смотреть да советами помогать? А ведь это не дровишки и не овцы на дядькиной скотобойне, тут промах — вовсе не тот. Спустил по косорукости на три пальца ниже и всё, по шеяке надобно второй стучок или даже третий. А бедолага с перебитой хребтиной мается, култыхается и хрипит. Хотя ж вот толпишка мазню любит, свистят тогда, гогочут да заклады ставят.

Но отец возвернулся к делу. Замах. Хруст. Эх, еще один удар, и только после него голова шлепнулась в корзину — точно пора выволакивать. Кровящее тело завалилось набок.

Устал отец. И сын устал, хотя и не он сегодня стучит.

В какой-то миг, отвернувшись от плахи, среди редких зрителей помощник увидел человека в грязном плаще. Увидел и удивился тому, до чего уродлив тот был. Лысая голова бугрилась мелкими язвами, которые сползали на левую щеку, а с неё на подбородок, раздувая его пузырем. Правая же сторона, сплошь покрытая белыми рубчиками, лоснилась сукровицей. Человек стоял, опираясь на кривую палку, и неотрывно наблюдал за происходящим на помосте.

— Куда ты пялишься?! — сердито рявкнул отец, вытирая тряпкой взопревший лоб. — Уноси колпачину, полная уже.

Помощник палача, в последний раз кинув взгляд на странного типа — кажется, рядом с ним появилась еще одна фигурка, мелкая, юркая, серо-неприметная — и поспешил заняться делом. Кое-как доволок корзину, потом и тело, и следующее, и еще одно…