Жизнь русского обывателя. Часть 1. Изба и хоромы

Когда мы читаем об ужасах крепостного права, то обычно распространяем их на всех крепостных. Между тем, отношение помещиков к крестьянам, хлебопашцам в подавляющем большинстве было если не уважительным, то все же вполне терпимым: ведь это были кормильцы. И помещичьей властью здесь пользовались лишь в необходимых случаях, при неисправности и явном ослушании. Кстати, М. Е. Салтыков-Щедрин отмечает большую разницу в отношении его матери к дворовым и к крестьянам. Вообще же положение крепостных могло определяться как капризностью и жестокостью одних господ, так и простой строгостью и рачительностью других. У Галахова «дед вовсе не отличался либерализмом: он все-таки был крепостником, хотя иного фасона, чем его соседи. Крестьяне и дворовые состояли у него в полнейшей рабской покорности. Выйти из-под его воли никому и в голову не могло прийти. Не исполнить его приказания считалось такою же виной, как исполнить его по-своему. Я сам бывал свидетелем, как провинившийся получал крепкие зуботычины, не смея сойти с своего места, моргнуть глазом, промолвить словечко; он должен был стоически выдерживать наказание, сопровождаемое внушительно бранными словами. Справедливость требует, однако ж, заметить, что эта безапелляционная власть умерялась в глазах дворового не одним лишь сознанием действительной провинности, но и убеждением в превосходстве деда как хозяина, хорошо разумевшего и свое, и чужое дело… Дворовые понимали, что требования и взыскания барина происходили от его рачительности. Благодаря ему они были грамотны и знали разные ремесла… Ремесла служили каждому из дворовых средством для личных заработков. К тому же они пользовались хорошим положением, не в пример соседним дворням, плохо одетым и содержимым и не имевшим, как говорится, ни кола ни двора собственного. По этой причине они и мирились с бесконтрольной властью помещика, находя, что она все-таки вознаграждается его деятельною рачительностью о их пользе» (25, с. 43–44). Подчеркнем, что Сербин, которого описывает мемуарист, был человеком просвещенным, начитавшимся французских просветителей. Его прислуга «вся была грамотная. Дед сам обучал некоторых и поставил им в непременную обязанность выучить и своих детей чтению и письму» (25, с. 42). И у другого мемуариста, М. А. Дмитриева, «полевое хозяйство шло у деда хорошо, потому что он сам с раннего утра ездил всякий день в поле или на гумно, знал толк во всех мелочах земледелия, а прикащики, мужики и бабы боялись его как огня: за дурную пашню и плохое жнитво расправа следовала тут же. Правда, сеял он немного, не обременяя крестьян излишеством посева, но земля пахалась отлично…» (35, с. 46). Отметим, что деда Дмитриева, человека сурового, как огня, боялись и его домочадцы.

Крестьянам жилось получше, нежели дворовым, если, конечно, их господа не отличались излишней гуманностью или хозяйственной хваткой. Добрая барыня Ф. Д. Бобкова «…увеличила оброк. Велела написать в варнавинское имение о присылке 3 пудов меду и 100 пар рябчиков и в юрьевецкое о присылке 300 аршин холста и белых грибов и малины сушеной – пуд» (10, с. 614). Уже в 1860 г. «Приезжал в конце января к барыне из доставшейся по наследству от Демидова вотчины крестьянин Карнин просить разрешения ему выдать дочь свою замуж за крестьянина чужой вотчины. Петр Львович Демидов в таких случаях, давая разрешение, ничего за это не брал, барыня же взяла 100 рублей. В феврале барыня продала ярославскую пустошь за 500 рублей купцу… Я не вытерпел и сказал барыне, что крестьянам эта пустошь нужна, они очень хотели купить ее и давали уже 400 рублей.

– Что же я должна была подарить им 100 рублей? Это слишком много, – ответила она.

– Но крестьяне ведь ваши, а купец чужой. Возможно было бы эти 100 рублей возвратить, наложив на них оброк по 1 рублю на душу.

– Охота мне еще возиться с ними. К тому же я у тебя об этом не спрашивала и в советах не нуждаюсь.

Я молча ушел. Вот тебе и доброта» (10, с. 623).

Сказать, чтобы эта барыня была бедна и 100 рублей для нее составляли крупную сумму, нельзя: просто с мужиками строгость нужна. «В январе, – записывает Бобков в том же году, – получен ярославский оброк 1600 рублей. Это в первый раз из доставшегося по наследству имения после смерти Петра Ивановича Демидова. Покойный не любил, чтобы оброк не вносили в срок. В противном случае староста вызывался в Москву, ему обривали голову и заставляли мести двор до тех пор, пока новый староста не привозил оброка. Иногда же бывали случаи, когда П. И. Демидов списывал со счета оброк за целый год, прощал» (10, с. 620).