Жизнь русского обывателя. Часть 2. На шумных улицах градских

Поездка на вольных устраивалась так, что когда являлся желающий ехать, то приготовляли тарантас и ожидались другие желающие попутчики, которые и являлись в течение дня. В каждый тарантас сажали внутрь троих, двоих на облучок с извозчиком и еще двоих позади. В тарантас садились обыкновенно купцы, на облучок и сзади крестьяне, мещане, богомольцы…

Я приезжал обыкновенно в Рогожскую утром, а выезжали мы вечером, часов в девять, десять. Целый день я прогуливался по грязному двору в ожидании, пока наберутся попутчики. Ямщики никогда не говорили, в котором часу мы поедем. Все уверяли, что поедем сейчас, сию минуту, пойти погулять или поесть не было возможности. Надо было тут же во дворе есть какую-нибудь сайку или калач. Желающих ехать было всегда много, и если бы я ушел, то мог опоздать. Тарантас мог уехать без меня, и приходилось бы ждать другого тарантаса.

Доехать от Москвы до Владимира требовали обыкновенно рублей пятнадцать с человека, и брали после долгих переговоров рублей восемь или даже шесть. Уговор всегда был такой, что довезут до Владимира (160–170 верст) в семнадцать или восемнадцать часов. Выезжая из Москвы, я обыкновенно спрашивал извозчика, доедем ли мы в условленное время. Он отвечал, что нет, что мы будем ехать часов двадцать. Я протестовал, ссылался на то, что мы договорились доехать в восемнадцать. Он объявлял мне тогда, что я могу выходить из тарантаса, если мне не нравится несоблюдение условий. Я, разумеется, покорялся и ехал. Но обыкновенно мы ехали не двадцать часов, а целые сутки и более.

Система езды была такая. Было три перекладки: от Москвы до Покрова, от Покрова до Петушков, от Петушков до Владимира. Первый извозчик, который вез до Покрова, ехал на хороших лошадях довольно быстро, и брал себе больше половины тех денег, которые следовали с седоков. В Покрове он сдавал нас другому ямщику до Петушков за небольшую цену. Нас пересаживали из хорошего тарантаса в дурной; запрягали на место хороших лошадей скверных, и мы кое-как ехали следующие шестьдесят верст. В Петушках второй извозчик сдавал нас третьему за самую ничтожную цену почти задаром. Запрягались совсем разбитые клячи, и до Владимира мы ехали шагом.

В Покрове и в Петушках мы останавливались на постоялых дворах. Там была духота невыносимая. Пассажиры, ехавшие со мною, шли в комнаты, пили чай. Я обыкновенно гулял по деревне или по городу…

Перины, которые обыкновенно раскладывали купцы, сидевшие со мной в тарантасе, мучили меня. Соседство этих купцов, их грязное платье, их жирные лица, их грубые речи – все это не занимало, а оскорбляло меня. Я смотрел на дорогу, как на пытку…

Мы ехали шагом, я просил ямщика ехать скорее, умолял, обещал, на что ямщик не обращал никакого внимания, и только по приезде требовал обещанные на чай деньги. Мы ехали так же тихо, шагом, и ровно через сутки по выезде из Москвы приезжали во Владимир» (139, с. 224–225).

Еще ужаснее показалась Танееву поездка зимой. «Меховой воротник натирал лицо. Он был покрыт инеем, от которого все лицо было мокрое. Поэтому оно чесалось и болело. От холода нос мерзнул и болел, руки мерзли и болели. Купцы, сидевшие возле меня, их перины, их одеяла, их подушки, их шубы – были полны блох и клопов. Все тело у меня чесалось, а чесаться было нельзя – я был весь укутан. Я раздражался, ворочался с боку на бок, ложился, садился, вскакивал, страдал невыносимо.

Кожа была у меня тонкая, нежная. Она страдала от ветра и холода. Лицо горело, делалось красным, кожа лупилась и портилась. Грязный от дороги, я спешил обыкновенно умыться холодной водой.

Когда я приехал во Владимир зимою и умылся, то лицо мое сделалось просто страшным. Я глубоко оскорбился, увидев это лицо в зеркале» (139, с. 226).

Таково-то приходилось барам в дороге. Это курьерам да фельдъегерям, без остановок летевшим в легких тележках или санях через всю страну со спешными депешами, ништо: они ведь не были демократами, социалистами по убеждению, «бескомпромиссными противниками… всего эксплуататорского строя», как сын большого барина и крупного чиновника, студент привилегированного закрытого Училища правоведения Танеев.

Неудобства такой езды и вымогательства ямщиков «на чай» или «на водку» заставляли людей имущих ездить «на своих», в собственном экипаже и со своей упряжкой, с остановками для отдыха и кормежки лошадей, ночевками там, где понравится. Покойный барский возок или дормез позволяли и в дороге располагаться со всеми удобствами. Впрочем, у Танеева и такие поездки оставили самые тяжелые воспоминания: «В возке помещались отец, мать, я, нянюшка, горничная, одна или две, иногда сестра, гувернантка.

Для отца клали в возок большую перину… Перина, на которой он лежал и спал всю дорогу, занимала большую половину возка.

Остальные помещались в остальной половине возка, как могли…

Отец больше всего боялся холода и свежего воздуха. Окна были тщательно закупорены. Духота была ужасная. Она усиливалась от запаха пирогов и жареных куриц, которые ехали с нами, завернутые в синюю сахарную бумагу.