Жизнь с отцом

— Потому что ты просишь у Черткова дневники, которые я отдал ему по собственному желанию.

— Ах, Саша, — вдруг резко повернулась ко мне мать, — уйди, когда я с отцом серьезно разговариваю.

Я вышла. В шесть часов отец позвонил. Я вошла к нему.

— Как себя чувствуешь?

— Плохо, стеснения в груди, не спал. Доконает она меня! Кроме того меня мучает, что я обещал показать ей дневники.

Я ахнула.

— Да, да, и теперь не знаю, как быть, вероятно, я ей скажу, что ошибся, что я не могу этого сделать, что есть вещи, которые я не хочу, чтобы она знала. Но ты только представь себе, что из этого выйдет!

Я ясно это представляла. Если отец скажет матери, что ошибся, будет такая буря, что отец не выдержит. Если показать ей дневники и она прочтет в них про завещание — будет еще хуже!

Вечером, когда приехал Чертков, я пошла к отцу в кабинет, и мы совещались о том, что нам делать с дневниками. Во время разговора мне показалось, что я слышу шаги в гостиной. Я подошла и туго затворила дверь. Через несколько минут я услышала шорох за балконной дверью. Я выскочила. Вытянув шею, прислонившись к косяку на балконе, в одних чулках, стояла моя мать.

Сердце забилось, дыханье прервалось. Я не сразу ответила отцу на его вопрос: кто там?

— Мать! — сказала я наконец.

— Я все слышала! — крикнула она, убегая.

Через минуту она быстро вошла в комнату, с горящими глазами и красными пятнами на лице.

— Владимир Григорьевич! — воскликнула она. — Я все слышала, я очень взволнована, у вас опять заговоры против меня, нам надо объясниться!

— Нет, Софья Андреевна, я повторю вам все, что мы говорили, — спокойно сказал Владимир Григорьевич.

Мы с отцом вышли в залу к брату Мише, только что вернувшемуся из астраханских степей, куда он ездил покупать лошадей. Миша рассказывал отцу про веру калмыков, как они своим божкам молятся.

— Как странно, — сказал отец, — одна из величайших и глубоких религий (магометанство) превратилась теперь в такое грубое язычество.

Но разговор не вязался, перескакивая с предмета на предмет. Все мыли и чувства отца были сосредоточены на разговоре в кабинете.

Заговорили об отрубах.

— Что ж, у вас там применяется этот ужасный, отвратительный закон 9 ноября? — спросил отец у Миши.

— Да, я теперь тоже в нем разочаровался, — ответил Миша, — сколько ссор, споров среди крестьян.

— Да им это и нужно, — сказал отец, — и стал, как всегда, выражать свое отрицательное отношение к столыпинскому закону[52].

Из кабинета слышались голоса Черткова и матери. Они то повышались, то понижались, и отец волновался, прислушиваясь к ним, среди разговора вставал, уходил в кабинет, опять возвращался.

Наконец, мам? и Владимир Григорьевич вышли в залу и Чертков, простившись с отцом, сейчас же собрался уезжать. Я пошла его проводить, чтобы узнать, чем кончился разговор. Оказалось, что Владимир Григорьевич прямо сказал матери, что дневники у него, так как отец поручил ему работу над ними. И отец подтвердил это. Тогда мать потребовала, чтобы Чертков дал ей расписку в том, что он по первому требованию вернет дневники.

— Только не вам, Софья Андреевна, а Льву Николаевичу, — сказал Чертков и тут же написал письмо отцу об этом.

— А теперь пусть Лев Николаевич даст мне расписку в том, что он отдаст их мне, — сказала мать.

Но отец решительно отказался.

— Не доставало еще, чтобы муж давал расписку своей жене, — сказал он.

Чертков уговаривал мать не мучить отца. Он говорил о том, как она будет раскаиваться, если отец умрет и она поймет, что была причиной его смерти. Чертков несколько раз целовал руку матери, прося ее успокоиться, пожалеть отца.

В этот день приехала милая "старушка Шмидт". Она была в отчаянии от того, что происходило, и долго расспрашивала меня. Рассказывая ей все, я совсем расстроилась, расстроила ее и убежала в сад. Меня охватило полное отчаяние, положение казалось мне безвыходным, я не могла смотреть на страдания отца…

Я села на скамеечку в саду под тремя липами. Мой черный пудель Маркиз был со мной. Он всегда чувствовал, когда я расстроена. Сначала он думал развеселить меня, схватил в зубы палочку, подбросил ее в воздухе и ловко поймал, но видя, что мне не до игры, он вскочил рядом со мной на скамейку, стал тереться мордой об меня, лизать руки.

Придя домой, я вдруг почувствовала такую слабость, что легла. Но покоя не было. Пришла мать и долго, долго говорила со мной, упрекая меня в том, что я стремлюсь разлучить ее с отцом, что я выдала ее, когда она подслушивала у двери. Тяжело мне было, но, думая об отце, я изо всех сил старалась не раздражаться и спокойно отвечать ей.

— Да, ты мой крест, — закончила она. — Вот Ванечка умер, а ты осталась на горе мне…

Мнение мое о состоянии матери менялось беспрестанно. Бывали минуты, когда я нисколько не сомневалась в том, что она ненормальна.

Я была простужена и до 12 часов лежала в постели. Входил отец, как всегда ласковый, спрашивал о здоровье. А вскоре после его ухода вошла мам?. Она была очень внимательна, добра, давала мне советы. Я была тронута и благодарила ее.