Жизнь – сапожок непарный. Книга первая

– Что ты так разволновалась? Просто вспухли железы. Пройдёт!

Я заставила снять повязку. Опухоль! Вид её был равносилен удару. Я зашлась в истерике:

– Нет! Нет! Нет!

– Ничего не болит! – успокаивал Коля. – Посмотри: завязываю горло двумя галстуками, как бантом, и выхожу на сцену. Вот так. Никто ничего не замечает.

Обуявшая меня паника не отпускала. Тут же в Ижме я побежала к одному, другому врачу: «Посмотрите! Что это?» В диагнозе расхождений не оказалось: туберкулёз желёз. «Необходим рыбий жир. Нужно прогревание кварцем». Рыбий жир достала. Вольные поклонники Коли организовали ему несколько сеансов кварца. Но разве мыслимо вылечить туберкулёз в лагере?.. Всё сошлось к одному. Набрав воздуха, я еле выговорила:

– Давай покончим с собой. Я больше не могу выносить ни бессилия, ни страдания. Пойми, я больше не могу.

Я действительно – не могла. Колюшка стал осторожно уговаривать, убеждать:

– Сколько раз нашу жизнь хотели прервать насильственно, против нашего желания, против нашей воли! Мою – расстрелом, твою – голодом, унижением. Самим – нельзя. Нет права. Да, ты устала. Но мы будем счастливы непременно. Неужели ты в это не веришь? Почему ты в это больше не веришь?

И вновь повторил те странные и страшные слова:

– Клянусь тебе! Я скоро буду по ту сторону зоны!

В канун своего тридцатилетия, 29 марта 1950 года, уже глотнувшая воли, я осталась ночевать на нарах в вагоне моих заключённых-товарищей, на своём прежнем месте, рядом с прекрасной Марго. Первое, что я увидела утром, был мой портрет маслом, написанный художником Миллером по моей фотографии. Колин подарок. Трещала печурка. Меня поздравляли стихами, рисунками, припасённым для случая чаем. И что-то в душе смягчилось. Немного отошло. Конечно, может случиться: жизнь ещё будет милостивой к нам!

* * *

О судьбе нашего театра толковали всякое: вовсе расформируют, лучших актёров зачислят в основную труппу Сыктывкарского театра, ещё сократят штат, но всё-таки оставят как филиал. Решать участь театра приехала чиновница из Сыктывкара. В княжпогостском Доме культуры было назначено общее собрание. Я приехавшую начальницу в лицо не знала. Кто-то бесцеремонно рванул дверь в грим-уборную, где я переодевалась. Элементарно воспитанному человеку полагалось, извинившись, тут же её закрыть. Но женщина дверь не закрыла, стояла и рассматривала меня.

– Что вы хотите? – спросила я не слишком любезно.

А поднявшись в зал и увидев эту даму на председательском месте, усмехнулась про себя: сколько раз анекдотические ситуации всерьёз решали судьбу! Замкнувшись на своих проблемах, я была слепа и глуха к окружающим; в труппе против меня накопилось немало раздражения; творчески я себя никак не зарекомендовала. Молниеносно вспыхнувшая у начальницы неприязнь сложила всё в итог: я была уволена по сокращению штатов. Труппу в усечённом виде сохранили и вновь отправили на гастроли. Уехал и Сеня Ерухимович, благодаря которому я попала в театр.

Узнав о моём увольнении, Коля страшно расстроился: «Где ты найдёшь теперь работу? Где?» Я вновь обходила княжпогостские учреждения. Всюду отказывали. Единственное, от чего я отказалась сама, была вакансия банщицы в городской бане: туда меня взять соглашались… На выплаченную за время пребывания в театре зарплату можно было продержаться не более месяца.

Я собралась в Вельск к сыну. Неожиданно вольнонаёмный Дмитрий Караяниди принёс из зоны огромное письмо от Коли. Прибегнув к обстоятельным доводам, Колюшка настаивал на идее, показавшейся мне сначала экстравагантной: «Раз будешь брать билет до Вельска, надо совсем немного доплатить, и ты дней пять сможешь побыть в Ленинграде. Надо повидаться с сестрой. Сходишь там к юристам. Может, кто-то из родственников подскажет что-то разумное. Прошу: поезжай. Другой возможности может долго не оказаться. Сделай это для меня! Для себя!» На приложенном к письму листке – столбики цифр. Стоимость билета туда-обратно, деньги на еду. Коля рассчитал всё до рубля: «Сможешь! Хватит! Поезжай! К твоему возвращению что-то подкоплю! За дни твоей поездки пройду все обследования. Даю слово!»

Вельск – Ленинград? Увидеться и с сыном, и с сестрой, и с прошлым? За всем моим неустройством такая мысль мне просто-напросто не приходила в голову. В идее подобного броска, выпестованной Колиной любовью, было что-то бесконечно внимательное, ослепительное и шальное. Мне словно выдали глоток живой воды. Ехать уже хотелось. И хотя я не чувствовала себя готовой к подобной встряске, подумала: может, она-то как раз с разбегу и расколет стиснувший меня обруч.