Жизнь сначала

«Приготовлю?» — подумал холодея. Да за всю жизнь я себе яичницы не поджарил. В глубине души понимаю, женщина — такой же человек, как мужчина, но мой папик установил в доме порядок: его и меня надо обслуживать. Чайную ложку, что рядом с ним в ящике стола лежит, он потребует подать, о какой готовке может идти речь?! Мама ходила за нами следом, подбирала разбросанные вещи.

— В холодильнике есть печёнка. Сумеешь поджарить?

Я сорвался с места, готовый нестись и в тот же миг зажарить всё, что только она ни попросит.

— Погоди, — остановила она меня. — Сначала вымой холодной водой, потом ножом сними плёнки, посоли, обваляй в муке, тогда клади на раскалённую сковородку с маслом. Мука на полке.

Голос её слаб. Ни кровинки в лице. Ей больно. А вдруг она умрёт?

— Я в самом деле голодна! — улыбнулась она. Храбрый заяц!

В одну минуту я разделал печёнку. Её было кот наплакал — получилось шесть небольших кусков. А масла в холодильнике не оказалось. Магазин на углу. Сбегаю за минуту. Но у двери я резко затормозил: на какие шиши куплю? У меня же ни рубля. Пропил, скотина!

Попросить? Язык не повернётся. Что делать?

Вернулся на кухню и застыл посередине. «Скотина, подонок, дрянь», — честил себя. Тупая башка не умела найти выхода.

И тут я увидел бутылки из-под кефира. Они стояли в самом углу кухни, три чистых бутылки. Из детских походов с мамой в магазин я знал: их же можно продать или обменять на молочные продукты! Целых сорок пять копеек! Да у меня завалялось копеек пятнадцать. А сколько стоит масло?

Масла получилось сто пятьдесят граммов, да ещё сдачу дали.

Сковородка потрескивала, когда я бросил в неё сразу половину купленного масла. Масло почернело. Я испугался — что теперь будет? Потоптался перед шкворчащей, плюющейся сковородой и вывалил все куски печёнки сразу.

Что делать дальше, я не знал, сковорода трещала и продолжала громко плеваться.

Я видел, мама переворачивала котлеты лопаткой. Лопатку не нашёл, стал переворачивать ножом, но нож был узким, а кусок широкий, и переворачивалась печёнка плохо. Всё-таки, весь взмокнув, перевернул.

Готово? Не готово? На свой страх и риск выключил сковородку. Я смотрел на почерневшую корочку печёнки и обливался холодным потом: вдруг не то сделал?

Понёс печёнку в самой красивой тарелке.

— Большое спасибо, — слабым голосом сказала Тоша. Не села, так, лёжа боком, и стала есть. Жевала медленно, долго, и я не мог перевести дыхание, вдруг печёнка сырая? — Вку-усно, — протянула она по-детски. — Я думала, не дождусь тебя, умру с голода.

Я выскочил из комнаты. «Дерьмо, ничтожество, пьяница», — честил себя, умирая от жалости к её цыплячьей шее, выпирающим точно у истощённого ребёнка лопаткам. «Как смел пьянствовать, когда ей — плохо?! Без меня она мучилась! Из-за меня!»

Только в эту минуту до меня дошло: она вырезала моего ребёнка! Она вырезала его с болью и мучается теперь.

— Гриша, пожалуйста, дай попить! — тихо позвала она.

Я забыл поставить чайник!

Ночью у неё началось кровотечение.

Жизнь сама вводила меня в знание человеческих мучений. Я исполнял все её приказания: подкладывал под ноги подушки, заваривал крапиву, выбивал из холодильника лёд и с трудом впихивал мелкие куски в грелку. То одно ребро, то другое у этих кусков оказывалось шире горла грелки, я отпиливал, отбивал ножом и даже откусывал нетерпеливо, и скоро рот стало жечь от холода.

Тоша таяла на глазах и, несмотря на все наши попытки остановить кровотечение, мы оказались беспомощными — пришлось вызвать «скорую».

В роддоме я сидел в холле рядом с немолодой женщиной — у её дочери внематочная беременность. В здоровом человеке здоровая кровь течёт по жилам и рождает энергию, творческую силу, любовь. Это та тайна, о которой когда-то нам поведала Тоша: надо научиться созидать в себе творческую энергию. Я же пустой мешок, набитый костями; я слаб, точно из меня, как из Тоши, вытекла вся кровь. Живая во мне лишь жалость к Тоше и как производное из этой жалости решение: «Я отвечаю за неё и не смею больше подвергать её подобным испытаниям. Я должен начать хорошо зарабатывать, тогда мы сможем обеспечить ребёнка всем необходимым. Я должен принять предложение Тюбика».

Чувство вины перед Тошей, её мужество, её благородство — она не упрекнула меня в том, что я заявился домой поздно и не был с ней, когда она страдала, стали в ту ночь моими университетами: через страх за Тошу я из мальчика превращался в мужчину, и этот мужчина рождался в муках — я едва дышал от острой, нестерпимой боли, разлившейся в груди.

Тоша поправилась, а я в одну из зимних суббот, в свой творческий день, оказался в передовом колхозе. Мне предстоит провести с коровами, доярками, механизаторами столько суббот, сколько понадобится, чтобы подготовить для отчёта необходимое количество картин.

Тоша обрадовалась: наконец живое дело.

Я сразу «взял быка за рога» — вместо приветствия попросил председателя познакомить меня с лучшей дояркой.