Жизнь сначала

— Тоня, — беззащитно улыбнулся Артём. — Она пришла ко мне в зимнюю субботу. — «Играл в теннис, — понял я, — по субботам я играю в теннис». — Пришла и с порога спросила: «Почему скрыл от меня?» В общем, она встретилась с моим приятелем, уж не знаю, случайно или нет, и узнала. Увидел её, чуть не ослеп — молодая, красивая, такая она… — Он смотрел мимо. — Назвала меня дураком. Одним словом, выдала мне всё, чего я заслуживал. Через знакомых нашла врача, как раз экспериментирующего в этой области. Вот, собственно, с этого и началась моя вина перед ней. Врач поместил меня в свою клинику.

Теперь я смотрю на него со страхом. Вылечился, и Тоша стала жить с ним?! Значит, все эти годы Тоша была и с ним, и со мной?! Значит, не зря я обвинял её, чувствовал: у неё кто-то был все эти годы!

— Врач вернул к жизни многих людей.

— И вас? — не сдержавшись, спросил я.

— И меня. — Артём тяжело вздохнул. — Вместо того чтобы найти Тоне хорошего врача, я сдуру посоветовал ей бегать, мол, сосуды нормализуются. Это мой врач рекомендовал своим больным и ледяной душ, и бег, но душ-то не после бега, когда человек разгорячён.

— Вы жили с ней? — резко перебил я его.

— Когда? — удивился он. — Когда выздоровел? Нет, конечно. Странно, что вас занимает именно это. Если бы жил, разве я пришёл бы к вам? Тоня стала сестрой для меня. У меня никогда не было сестры, никого в этот чёрный период не было, Тоня вернула мне жизнь. Вы не знаете Тоню, — горько сказал он. — Зачем вы так? Тоня любила вас, и об этом не могло быть и речи.

— Она сама говорила, что любила?

— Много раз. Говорила, какой вы добрый, необыкновенный… Много чего говорила! Да вы не думайте, у меня есть жена. Одна из первых Тониных учениц. Разве бы я пришёл… я же пришёл сказать вам, что я виноват в Тониной смерти… заставил её бегать.

Мне стало очень стыдно. Какие разные измерения в жизни! Как высоко всё, о чём говорит он, и как низок я!

— Ерунда! — сказал я, пытаясь словами заглушить стыд. — Вы ни при чём. Если бы она сама не поверила в бег и в душ, не начала бы бегать. Уверяю вас, Тоша прежде почитала литературу, собрала разные мнения. Не думайте об этом. — Снова заболело внутри, и я, не дожидаясь, когда боль разрастется, сунул под язык валидол.

— Вы думаете?!

— Уверен. Будьте абсолютно спокойны, вы здесь ни при чём.

Артём встал.

Я устал и обрадовался, что он сейчас уйдёт, но вместе с тем я не хотел, чтобы он ушёл. Артём — это Тоша.

— У меня к вам две просьбы, — сказал Артём неуверенно. — Очень прошу, подарите мне одну её картину и… — Он замялся, всё-таки решился: — и… разрешите иногда приходить сюда!

— Картину?!

Да он выберет «Казнь христиан»! Выберет потому, что в этой, единственной, картине Тоша написала его портрет. И я не имею права отказать. Но и я не могу остаться без этой картины.

Смутно, но я уже понимал, каждая Тошина картина — событие. И я врал себе все эти годы — есть в её картинах выход из беды: надежда в лицах, свет во тьме. Ощущение вечной жизни есть в каждой картине. И я не имею права держать взаперти такое богатство. Я и так виноват перед Тошей — был занят собой, не побеспокоился устроить её выставку.

— Пойдёмте! — сказал я, преодолевая нежелание.

Отца в доме не было. Картины висели.

Висели не так, как при Тоше, и я испугался: вдруг не вспомню, как они висели?!

— Подождите, пожалуйста, — попросил я Артёма и стал перевешивать.

Осторожно касался картин, точно до Тоши дотрагивался, боялся сделать больно. Я знал каждую много лет, но сегодня все их видел в первый раз!

Пятно лица — страх, пятно луны — в луже, под ногой человека. Смутны контуры домов, зыбок контур человека. Лицо повёрнуто к зрителю, испуганно и жалко. Словно в западне человек — в капкане домов, серых, одинаковых. И, словно недобрые глаза, следят за ним окна домов.

И сноп света изнутри картины…

А эта картина — блёстки. Вместо мужчины — блёстки орденов и значков, вместо женщины — украшения в ушах, на груди, на запястьях и пальцах. Всё блестит, а лиц нет.

Ещё картина, тоже странная: то ли люди, то ли тени — полусогнутый в рабском поклоне один перед другим.

Серия таких картин.

Щедрин, Гоголь…

Ещё серия — картины философские. Тут и гора, на которую взбирается старый еврей. Ноги у него в крови, и руки, которыми он цепляется за камни и кустарники, в крови. Он задрал голову, смотрит вверх, а вверху, над горой, — яркий свет: небо подожжено им.

Молодое зелёное поле под восходящим солнцем, у истока поля — крошечный мальчик, распахнувший руки.

Ещё картина: белое, безжизненное пространство, вдалеке очень маленькая сосенка.

— Вот эту, — сказал Артём.

Я совсем забыл о нём и вздрогнул.

Он выбрал «Моисея» — еврея, взбирающегося на гору.

— Послушайте, — взмолился я, — подождите брать, я попробую, я приложу все усилия, я хочу устроить выставку! Я знаю, вы до сих пор любите Тошу, — зачем-то прибавил я. — А насчёт приходить… — Я кинулся в переднюю, снял с гвоздя запасной ключ. — Вот, держите, я очень рад. Приходите тогда, когда захотите.

Он кивнул и протянул мне руку.

Наконец я дома один.

Донельзя измученный, прилёг на диван, закрыл глаза.