Жизнь солдата

На следующий день он прибежал ко мне ни свет ни заря. На улице и во дворе не было ни души. Мы благополучно перебрались через подоконник и закрыли за собой окно. Сначала я сыграл одним пальчиком несколько известных песен, а затем уступил место ему. Он, как и я вначале, тоже просто наслаждался извлеченными звуками, ударяя по разным клавишам, с той лишь разницей, что я старался играть тихо, а он ударял по клавишам смело и громко, не заботясь о том, что мы здесь непрошенные гости. Он наслаждался во всю мощь, создавая звуковые бури и даже ураганы. Причем, он действительно играл двумя руками, но получалась при этом просто какофония звуков.

– Арон, – сказал я ему, – не играй так громко, а то нас поймают и опять отведут в милицию.

– Не бойся, – ответил он, – мы же кругом заперты, и никто нас не услышит.

Да, на рояле у Арона тоже ничего не получалось. Он просто наслаждался богатством звуков у рояля. Нам уже пора было уходить.

– Хватит, – говорю я ему, – пойдем отсюда, пока не поздно.

Но Арон не может оторваться от рояля. Уж очень он ему понравился.

– Еще немножко, – говорит он и опять изображает из себя маститого пианиста. У меня уже сердце щемит от нарастающей тревоги, а ему хоть бы что. И вдруг я слышу сквозь звуки рояля, как кто-то возится с ключом в дверном замке.

– Бежим! – крикнул я Арону и побежал к окну, Арон за мной.

Мы быстро вылезли во двор и отбежали метров тридцать, когда услышали за собой брань и крик:

– Я вам покажу, разбойники, как лазить в окна!

Но мы, не оглядываясь, бежали со двора и, перебежав на нашу улицу, юркнули во двор. Отдышавшись, мы вспомнили, как убегали под ругань уборщицы, и нас вдруг разобрал смех. Это была разрядка нашему неожиданному испугу. В таких случаях хочется смеяться из-за каждого пустяка, потому что душа радуется благополучному выходу из опасной ситуации. Мы смеялись и никак не могли остановиться. Но скоро смех как внезапно пришел, так внезапно и пропал.

У меня осталось только легкое недовольство от того, что пропала возможность играть на рояле. На Арона я не сердился, да и не за что. Моя игра на рояле все равно выдохлась. По-настоящему учиться играть надо все-таки у настоящих музыкантов. А такой возможности у меня все равно не было и не предвиделось…

В пятом классе со мной произошел случай из ряда вон выходящий. Он отрицательно восстановил меня против общественных поручений. В один из трудных школьных дней после семи уроков, когда особенно тянет домой, наша классная руководительница, учительница еврейского языка и литературы, оставила меня после уроков с тем, чтобы я написал лозунг. Тут, очевидно, произошла какая-то ошибка. Лозунгов я никогда не писал. Писал их мой друг Арон Шпиц.

В четвертом классе, когда Арон оставался писать лозунги, я оставался с ним после уроков, чтобы ему не было скучно одному. Возможно, что из-за этого она и оставила меня. Кто-то решил, что я тоже умею писать лозунги, и подсказал ей. Арон спешил домой и просил меня не выдавать его. Разве я мог выдать своего друга? Что мне было делать? Я сказал учительнице, что никогда в жизни не писал лозунгов. Но она мне не поверила.

– Не прибедняйся, – сказала она, – как только напишешь, так сразу же пойдешь домой.

Она принесла краски и бумагу и положила на стол, а я смотрел на все это с безысходной тоской. Дело в том, что утром мне не удалось перекусить, а в школу я никогда не брал еду, поэтому я был голоден как волк. Страшно хотелось бежать домой, и вдруг такая непредвиденная задержка.

– Я никогда не писал лозунгов, – говорю я опять учительнице, удивляясь ее недоверию ко мне.

– Я знаю, что ты их писал, – отвечает она, – и сейчас тоже напишешь.

Я не знал, как ей доказать свою правоту. Про Арона говорить мне нельзя, а про свой голод и вовсе говорить неудобно. А учительница ждет, когда я приступлю к делу. Тогда я набираюсь смелости и говорю ей громко:

– Не буду я писать лозунг! Не могу и не хочу!

– Раз так, – говорит она сердито, – то я заставлю тебя писать лозунг, хочешь ты этого или нет!

Такого поворота я не ожидал. Дома меня никогда не заставляли силой что-то делать. Всегда по-хорошему уговаривали. А такого обращения со мной учительницы я вообще не ожидал.

– Я запру тебя в классе, и пока не напишешь лозунг, домой не пойдешь! Когда напишешь – постучи!

Она вышла из класса и заперла дверь на ключ. Это было что-то новое. Я был просто ошарашен и одновременно возмущен таким обращением со мной. И голод как будто пропал. Если раньше закрадывалась мысль: "А не попробовать ли написать?" – то теперь об этом не могло быть и речи. Я готов был просидеть здесь всю ночь, но писать никогда ничего не буду! Моя голова горела от негодования. Я придумывал для учительницы невиданные и неслыханные наказания. На дворе уже стало темнеть, когда она открыла дверь.

– Я чуть не забыла про тебя, – сказала она улыбаясь. Но увидев, что бумага и краски лежат нетронутые, она возмутилась:

– Ах, ты так! – закричала она, – завтра без мамы в школу не приходи! Понял?