Жизнь солдата

В разговорах за столом выяснилась вся жизнь дедушкиного первого сына Ефима. Ефим не помнил, кто его выкормил и вынянчил. Он помнил себя уже семилетним мальцом, которого все почему-то называли «подкидышем». Ни отца, ни матери он не знал и никто ему не говорил о них. Он жил у кузнеца и помогал хозяину в кузне. Когда он подрос, ему всем обществом определили фамилию по названию местечка. Так он стал Ефимом Гревским. В этом местечке он женился, вырастил детей и сам стал дедушкой. Сейчас он работал кузнецом в колхозе. Весь день и все последующие дни, пока дедушка гостил у нашедшегося сына, в дом приходили люди, чтобы посмотреть на дедушку и подивиться превратностям судеб человеческих. Через неделю дедушку проводили домой.

Вот такую историю рассказал дедушка моей маме, когда она его провожала на пристань. Через несколько лет дедушка скончался в Быхове на семьдесят седьмом году жизни. А историю первой любви дедушки мама много раз рассказывала соседям нашей улицы и своим знакомым. И все удивлялись необыкновенной дедушкиной судьбе. Шутка ли, через пятьдесят лет найти сына, внуков и правнуков, о которых он ничего не знал…

Когда маму приняли в члены Коммунистической партии, она с радостью и энтузиазмом устремилась навстречу новой жизни. О работе и говорить нечего – она считалась лучшим мастером по выпечке баранок и булок, а потом и хлеба. Все-таки она работала в пекарне чуть ли не с детства. Но и дома она делала все, что было в ее силах. Она самой первой по нашей улице провела в наш дом электричество. Правда, "лампочку Ильича" повесили только в зале, а на кухне и в спальне мы продолжали пользоваться керосиновыми лампами. Лампочка Ильича привлекла всех соседей. В частных домах она была тогда редкостью. По вечерам все заходили к нам и подолгу смотрели на эту тусклую лампочку и удивлялись:

– Как это она горит и светит без керосина? Неужели по черным проводам, которые протянули к нам от Циммермановской улицы, бежит огонь и свет?

Они хоть и завидовали нам – все-таки экономия керосина, – но сами пока не хотели расставаться с керосиновыми лампами. Они просто побаивались этого новшества. Им, конечно, было привычней возиться каждый день с керосиновыми лампами.

Потом мама провела в наш дом радио. Когда у нас в доме заговорил репродуктор, к нам в дом зачастили даже и те соседи, которые к нам почти никогда не заходили. В зале негде было сесть, и нашей соседке по дому, тете Сарре, приходилось выносить стулья из своей половины дома: неудобно держать соседей на ногах. Каждый вечер у нас собирались, как на праздник. Слушали и удивлялись:

– Как это слова из Москвы прилетают в наш зал? Даже в сказках ничего подобного не рассказывалось.

И каких только суждений тут не было. Сколько людей – столько мнений. Никто в этом радио ничего не понимал, и поэтому нам ничего не оставалось, как удивляться. Я, конечно, тоже места не находил из-за этого радио. Спал я на кухне на топчане, а черный репродуктор повесили в зале над диваном. Стал я просить маму, чтобы она разрешила мне спать на диване рядом с репродуктором. Мама возражала, говорила, что диван предназначен для гостей. Но я каждый день надоедал ей своей просьбой, и она в конце концов разрешила мне спать на диване бок о бок с репродуктором. Я был на седьмом небе от счастья.

Теперь радио говорило и пело мне прямо в ухо. И так каждый день до двенадцати часов ночи. А так как песни и музыку часто повторяли, то я в скором времени уже знал наизусть десятки песен и арий из опер и оперетт. Они стали сопровождать меня везде, куда бы я ни ходил. Вся душа моя была переполнена музыкой и песнями. Я постоянно жил в мире музыки. Я восторгался и турецким маршем Моцарта, и танцем маленьких лебедей Чайковского, и полонезом Огинского, и польками Шопена. Если на улице я про себя воссоздавал музыку и песни, то дома я их пел во весь голос, изо всех сил. И никто меня не ругал. А мама, смеясь, говорила соседям:

– Кто знает, может из него выйдет знаменитый певец, и он будет петь в театре, как герой романа Шелом-Алейхума "Блуждающие звезды".

Мама говорила, что она когда-то читала этот роман и обливалась слезами от жалости к героям. "Почему у певцов такая трагическая жизнь? – думал я, – ведь петь так приятно?" Мне очень нравилось пение Федора Шаляпина. Как я жалел, что у меня нет такого баса, как у него. Я бы тогда так же хорошо смог спеть и «Блоху» Мусоргского, и арию Фауста из оперы Гуно. Но зато у меня хорошо получались те песни и арии, которые пели артисты с более высокими голосами.